За
исключением единственного: когда спрашивали имя, Авега мгновенно
просыпался и провозглашал:
- Я - Авега! Ура!
Скорее всего, в конечном счете его отправили бы либо в психлечебницу, либо
в дом престарелых, если бы московскому специалисту неожиданно не удалось
подсмотреть сквозь специальный окуляр, установленный в стене камеры, как
Авега встречал солнце. Окно в камере полуподвального этажа было забрано
решеткой и выходило во внутренний колодезообразный двор в северо-восточном
направлении, и потому солнце появлялось над крышей здания лишь к
одиннадцати часам дня. Так вот, Авега вставал лишь в десять - для него это
был восход,- тщательно умывался, расчесывал волосы и бороду, в чем
ощущалась некая ритуальность, затем становился к окну в позу, которая
могла означать ожидание радости и торжества. Он напоминая стоящую на
задних лапах собаку, ждущую от хозяина лакомства. Когда же первые лучи
вырывались из-за крыши здания, Авега вскидывал руки, до этого висевшие
безвольно, на уровень плеч, и восклицал:
- Здравствуй, тресветлый! Ура!
Специалисту из Москвы все стало ясно: этот странный моложавый старец был
солнцепоклонник. Подобные секты кое-где еще существовали на Земле - в
Африке, Малайзии, Индии, но каких-либо сведений о том, что они есть в
СССР, не имелось. С Авегой был проведен опыт, когда его после долгого
блуждания по коридорам в полной темноте поместили в камеру без окон и
электрического света. Около десяти утра он встал, смело и очень уверенно
умылся в полном мраке- наблюдали за ним в прибор ночного видения,- затем
расчесался и в положенное время точно встал лицом к солнцу и, едва лучи
скользнули над крышей, благоговейно произнес:
- Здравствуй, тресветлый! Ура!
И более ни слова. При этом интонация была такая, будто он не приветствовал
солнце, не молился ему, а лишь желал здравствовать.
Дальнейшие опыты можно было проводить только в столице, и поэтому Авегу
переправили в Москву, где поместили в специальном блоке при
психиатрической больнице, хотя он по-прежнему оставался в ведении
Госбезопасности. Здесь ему создали нормальные жизненные условия и даже
вернули деревянную ложку, которой он очень обрадовался. Московских
специалистов сразу же поразила манера держаться и то невероятное
спокойствие, с каким он переносил неволю. У него была выдержка абсолютно
уверенного в себе человека; его ничем невозможно было смутить либо
повергнуть в недоумение: он ничему не удивлялся, не раздражался, не
проявлял резких чувств обиды, любви, ненависти. В нем одновременно как бы
жили и находились в идеальном равновесии все человеческие чувства.
Невиданный самоконтроль напрочь отвергал всякие подозрения психического
заболевания. После нового обследования на самом высоком уровне его
физического здоровья приступили к выяснению его умственных и
интеллектуальных способностей. И тут обнаружилось, что его беспамятство
неожиданным образом сочетается с необыкновенной подвижностью ума и
стройностью логики. Авега оставался неразговорчивым, и потому тестирование
начали с показа ему репродукций известных картин. Делалось все это
осторожно, невзначай, скрытым наблюдением, и психологи мгновенно отмечали,
какие полотна он видел раньше и какие видит впервые. Получалось так, что
Авеге известна почти вся классическая живопись! Но картины художников,
созданные с начала двадцатых годов, он никогда не видел и рассматривал с
особым интересом. Когда у него в палате "случайно" оказалась книга по
живописи и скульптуре периода гитлеровской Германии, выпущенная в ФРГ,
Авега проявил к некоторым полотнам и монументам неожиданно живое
любопытство, чего раньше не замечалось, и даже попробовал читать
по-немецки, но молча, глазами.