Звонок брата тоже не принес облегчения. Было не ясно, позвонил ли Давид сам, по собственной инициативе или его подвигнул на это отец. А может быть это была его серьезная миниатюрная жена и именно она и напомнила ему и подсказала, что именно и как говорить. В любом случае, Додик был поначалу неправдоподобно серьезен и столь же неправдоподобно неестественен.
– Ты держись, брат – вещал он – Этот карантин не навечно. Будет еще и на нашей улице праздник, причем семейный. Увидишь и нас с моей благоверной и спиногрызов наших. Родителей возьмем и завалимся куда-нибудь на природу. А ты притащишь с собой свою Тамару или кто там у тебя будет…
Ну явно кто-то пожаловался ему на отдаленные симптомы депрессии, то ли действительно прозвучавшие в очередном бессмысленном разговоре, то ли вымышленные не то отцом, не то матерью. В результате Додик был сейчас и ласков и предусмотрителен и вообще, сам не себя не похож. Но хватило его ненадолго.
– Ты знаешь – сказал он неожиданно – Я тебе немного завидую.
Брат сделал многозначительную паузу, но Вадим не собирался реагировать и тот продолжил:
– Ты не представляешь, как порой хочется побыть одному и отдохнуть и от спиногрызов и от их мамаши.
Давид был смешон в своем наивном желании поддержать старшего брата. Нет, он несомненно говорил искренне. Может быть ему и вправду хотелось одиночества, но недолгого, не бесконечного, очень хорошо контролируемого одиночества он жаждал. А ведь оторви его от его спиногрызов надолго, заскучает, затоскует и, не дай бог, зачахнет. Да и без своей благоверной он долго не протянет, как бы он ни клял порой ее занудство. По угрюмому молчанию брата Додик понял, что его раскусили, свел разговор к шутке, заерничал и начал рассказывать анекдоты про карантин, стремительно становясь самим собой. Вадим, со своей стороны, всячески его в этом поддерживал, тщательно смеялся немудреным шуткам, одобрил последнюю юмореску известного комика и вообще вел себя так, как будто в нем прорезался экстраверт. Похоже ему удалось успокоить Додика, тот расслабился и завершил разговор почти смешным анекдотом:
– Ты слышал? – сказал он – Индекс самоизоляции настолько высокий, что к Пушкину начала зарастать народная тропа.
Разговор уже давно закончился, а он все сидел тупо держа в вытянутой руке телефон и ему было бесконечно жаль самого себя. Даже безалаберному Додику было к кому прислониться в его вовсе не одинокой самоизоляции. Братишка мог поспорить, поскандалить, поссориться, разругаться, а потом – помириться. Как бы я хотел поругаться и помириться, подумал он. Но мириться, а тем более ругаться он мог лишь с самим собой. Можно, конечно, попробовать, у некоторых даже неплохо получается, но удовольствие не то. Вроде бы есть еще раздвоение личности, подумал он и полез в Интернет. Мировая сеть его разочаровала: при раздвоении личности как само эго так и альтер-эго поочередно сменяли друг друга в голове своего носителя и никак не способны были к какой-либо коммуникации, разве что – посылать друг-другу СМС-ки. Существовало еще диссоциативное расстройство идентичности, которое ему прекрасно подходило, но для его получения требовалась тяжелейшая душевная травма, желательно насильственно-сексуального характера, поэтому такое расстройство ему тоже не светило. Не было у него никакой душевной травмы, а была великовозрастная дурь на почве неправильно прожитой жизни.
Наверное именно поэтому он решил позвонить Толе. Анатолий был его сыном от раннего и недолго продержавшегося брака. Тогда, много лет назад, в прошлом веке, молодой и неопытный Вадим совершил типичную ошибку тинейджеров, приняв обычный гормональный всплеск за нечто большее. Такую ошибки совершают многие, не он первый и не он последний. Некоторым везет и выясняется, иногда сразу, иногда лишь с годами, что ошибка была не ошибкой, а щедрым и порой незаслуженным подарком судьбы. Ему же не повезло, и его ошибка так ошибкой и осталась. Вадимова избранница была не более искушенной чем он сам, о последствиях не задумывалась, и все закончилось появлением на свет Анатолия. Потом была недолгая семейная жизнь и мучительный развод, с плачем, истериками и скандалами. С тех пор прошло немало лет, его давешняя любовь была давным-давно снова замужем, Толя вырос в полной семье и Вадиму, казалось бы было не за что себя упрекать. Да и жил его сын в совсем другой, хотя и не такой дальней стране и говорил, надо полагать, на другом языке. Была и еще одна, не слишком приятная причина ни в чем себя не упрекать. Случилось так, что во время очередного скандала мать Анатолия гневно бросила ему в лицо:
– … И вообще, он не твой сын!
Был он тогда глупым и неопытным юнцом и принял это близко к сердцу. Много после, уже умудренный годами не слишком успешного опыта, он понял, что не следует верить разгневанной женщине, что бы у нее ни вырвалось в пылу гнева. А еще он осознал много лет спустя, что такие слова, неважно, правда это или нет, способна сказать лишь та, которая уже не надеется или не желает удержать мужчину. Потому что эти слова бьют по самому больному – по мужскому самолюбию – и никогда не будут забыты.
С тех пор прошло много лет и постепенно, год за годом, сын становился для него совершенно чужим человеком. И все же он иногда звонил Анатолию, но уже не в дни рождения и не на Новый Год, а в минуты душевной слабости и внутреннего разлада. И именно так, причем не минуту а много больше, он чувствовал себя сейчас. Этим и был обусловлен его звонок тому, кого он, несмотря на все происки других и собственные сомнения, считал сыном.
– Здравствуй отец – сказал Толик.
Он ни разу, за всю свою уже немалую жизнь, не назвал Вадима "папой" и им обоим это казалось правильным. "Папой" он, вероятно, звал другого человека. Сын говорил с легким, почти незаметным акцентом и это тоже было правильно потому-что поддерживало невидимую дистанцию между ними, которая нужна была каждому из них. Но сегодня был особенный день, день осмысления, день катарсиса, и поэтому он не раздумывая брякнул в телефон:
– А ты уверен, что я твой отец?
– Ты до сих пор не можешь простить маме эту байку? – рассмеялся Толик – Она давно призналась мне, что сказала это лишь из мести. Нет, даже и не надейся отмазаться.
Это прозвучало не слишком убедительно, но все же было приятно. Конечно, подумал он, такую пакость, такую мерзкую диверсию не аннулируешь одним голословным уверением, но все же приятно. И тут же Анатолий добавил ложку дегтя:
– … И все же я твой сын – уверенно сказал Анатолий – Вот только не пойму, что это меняет?
Действительно, не все ли равно, подумал он, мой он сын или нет. Он давно уже не принадлежит мне и, кроме некоторых черт лица, нет в нем уже ничего моего. Другой мужчина вытирал ему сопли, другой человек водил его за руку, другой отец сформировал его характер. И все же, разница была. Странная, неуловимая, неформулируемая разница существовала, и они оба понимали это.
– У тебя будет внучка – внезапно сказал Толик.
Внучка? Еще одно маленькое, крикливое и сопливое существо. которое будет учиться ходить, говорить и понимать мир вокруг себя. И ему будут в этом помогать отец и мать, бабушка и дед. Но это будет не он, а другой, хоть и не родной, зато настоящий, правильный дед, который всегда будет рядом и которого она будет звать: "Деда". А он останется в своей самоизоляции и для него это станет еще одним поражением. Он говорил еще какие-то очень правильные и ничего не значащие слова, пока не нажал "отбой" с внутренним облегчением. Вот только во рту остался медный привкус, как будто все время разговора он грыз телефонный провод.