– Прости меня, моя дорогая! – покаянно воскликнул он. – У меня и в мыслях не было тебя упрекать. Ничего не поделаешь с тем, что ты красавица. В том, что ты такая, виноваты Бог или дьявол, они виновны в том, что твоя красота сводит меня с ума! Ты – владычица моего сердца и моей души! О, дорогая моя Нина, давай не будем тратить слова на бесполезный гнев. Подумай только, мы свободны. Свободны! Свободны сделать жизнь долгим сном наслаждения, более совершенного, чем ведают ангелы! Величайшее благо, которое только могло нам выпасть, – это смерть Фабио, и теперь, когда мы всецело принадлежим друг другу, не будь ко мне жестока! Нина, прояви ко мне милосердие, ведь из всех мирских вещей любовь, несомненно, лучшая!
Она улыбнулась надменной улыбкой молодой императрицы, помиловавшей провинившегося подданного, и позволила ему снова заключить себя в объятия, на этот раз более нежные. Она потянулась губами навстречу ему, и я смотрел на то словно во сне! Я видел, как они прижались друг к другу, и каждый их поцелуй становился свежей раной на моей истерзанной душе.
– Какой же ты глупенький, милый мой Гвидо, – ворковала она, надув губы и легонько лаская унизанными кольцами пальцами его курчавые волосы. – Какой пылкий и какой ревнивый! Сколько раз я говорила, что люблю тебя! Ты разве не помнишь тот вечер, когда Фабио сидел на балконе, читая этого своего Платона, вот бедняга… – Тут она мелодично рассмеялась. – А мы пытались в гостиной петь дуэтом? Разве я тогда не сказала, что люблю тебя больше всего на свете? Ты же знаешь, что сказала! И должен этим довольствоваться!
Гвидо улыбнулся и погладил ее золотистые локоны.
– Я довольствуюсь, – ответил он без следа прежнего страстного нетерпения, – довольствуюсь целиком и полностью. Но не жди любви без ревности. Фабио никогда тебя не ревновал, я точно знаю, он слишком слепо тебе доверял и ровным счетом ничего не знал о любви, уж поверь! Он больше думал о себе, чем о тебе. Человек, который на несколько дней в одиночку отправляется путешествовать на яхте, предоставляя жену самой себе, человек, читающий Платона, вместо того чтобы заботиться о ней, – такой человек сам выбирает свою судьбу и заслуживает того, чтобы его причислили к мудрым, но совершенно безмозглым философам, для которых Женщина всегда остается неразрешенной загадкой. Что до меня – я ревную тебя к земле, по которой ты ступаешь, и к воздуху, который тебя обдувает. Я ревновал тебя к Фабио, пока он был жив, и, клянусь небом, – тут глаза его потемнели от ярости, – если хоть кто-то осмелится усомниться в твоей любви ко мне, я не буду знать покоя, пока моя шпага не войдет в его тело, как в ножны!
Нина подняла голову с его груди с раздраженно-скучающим выражением лица.
– Опять, – с упреком пробормотала она. – Ты снова начинаешь злиться!
Он поцеловал ее.
– Нет, моя прелесть! Я буду таким спокойным, как ты пожелаешь, пока ты любишь меня, и только меня. Пойдем, здесь тебе слишком прохладно и влажно. Может, вернемся в дом?
Моя жена – нет, лучше сказать, наша жена, поскольку мы оба пользовались ее бесстрастным расположением, – согласилась. Взявшись за руки и медленно отмеряя шаги, они двинулись обратно к дому. Потом вдруг остановились.
– Ты слышишь соловьев? – спросил Гвидо.
Слышишь их! А кто их не слышал? Мелодия лилась с ветвей по обе стороны тропинки, чистые сладостные и страстные переливы ласкали слух, словно нескончаемый перезвон крохотных золотых колокольчиков. Прекрасные, нежные, вдохновленные Богом птицы выводили свои любовные трели с простотой и дивным восторгом. Трели, не запятнанные лицемерием, не омраченные преступлениями, разительно отличающиеся от любовных историй себялюбивого человечества! Изящная поэтическая идиллия жизни и любви птиц – разве это не причина, чтобы заклеймить позором нас, низших существ? Разве мы так же верны своим клятвам, как жаворонок – своей избраннице? Разве так же искренни в своей благодарности за солнечный свет, как малиновка, которая в зимнем снегу поет столь же жизнерадостно, сколь и весенним, благоухающим цветами утром? Нет и нет! Наше существование есть лишь долгий и бессильный бунт против Бога в сочетании с ненасытным желанием одолеть друг дружку в борьбе за фальшивую монету!
Нина прислушалась и вздрогнула, плотнее запахнув на плечах легкую накидку.
– Терпеть их не могу, – раздраженно ответила она, – от их гама у любого уши заболят. А он ведь так их любил! И, бывало, напевал… как там?
Ее глубокий грудной голос заструился в вечернем воздухе, соперничая даже с трелями соловьев. Она оборвала песню и негромко рассмеялась:
– Бедный Фабио! Когда пел, он всегда выдавал фальшивую нотку. Пойдем, Гвидо!
И они снова зашагали дальше, словно совесть у обоих была чиста, словно по пятам за ними не следовало справедливое возмездие, словно ни малейшая тень ужасного отмщения не омрачала небеса их краденого счастья! Я пристально смотрел им вслед, когда они удалялись, нетерпеливо просунув голову между темных ветвей и провожая взглядом их тающие вдали фигуры, пока ее белое платье не мелькнуло в последний раз и не скрылось за пышным покровом листвы. Они ушли и больше в тот вечер не возвращались.
Я выскочил из своего укрытия и встал на том месте, где стояли они. Я пытался осознать истинный смысл того, чему стал свидетелем. Мысли мои путались, перед глазами плясали цветные круги, а луна казалась кроваво-красной. Земная твердь, похоже, закачалась у меня под ногами. Я засомневался, жив ли я вообще или же превратился в призрак прежнего себя, обреченный восстать из могилы, чтобы беспомощно взирать на утрату и разрушение всего того, что некогда было дорого моему сердцу. Окружавшая меня совершенная вселенная, казалось, более не управлялась рукою Божией, она перестала быть величественным чудом и сделалась надутым пустотой пузырем, простым мячом, который демоны гоняли и пинали в пустом пространстве! Что толку в мерцающих звездах, в одетых листвой величественных деревьях, в ароматных чашах, которые мы называем цветами, в усладе глаз, называемой Природой? Что толку от самого Бога, размышлял я, коль скоро даже Он не смог создать верной хотя бы одну женщину?
Та, которую я любил, хрупкая, похожая на святую Агнессу, с личиком ангельским, словно у Христовой невесты, – кем же она оказалась? Существом более низким, чем животное, столь же отвратительным, что и воплощенное в женском облике омерзение, продающим себя за деньги! Существом, о Боже, ставшим предметом насмешек и людских пересудов, в которое уперся перст Презрения и над которым потешался гадкий и непотребный язык Осмеяния! И она была моей женой, матерью моего ребенка! Она по своей доброй воле запятнала свою душу грязью, подменила добро злом и с охотой, нет, с радостью увенчала себя позором и предпочла его чести.
Что же теперь делать? Это вопрос не давал мне покоя. Я безучастно смотрел себе под ноги – а вдруг из-под земли выскочит дьявол и даст мне искомый ответ? Что делать с ней и с ним, изменившим мне другом и улыбающимся предателем? Внезапно я заметил упавшие лепестки розы, цветка, который Гвидо смял, заключив ее в объятия. Они лежали на тропинке, чуть загнувшись по краям, словно алые ракушки. Я наклонился и поднял их, положил на ладонь и пристально в них вгляделся. От них исходил сладкий аромат, я едва не поцеловал их – нет-нет, нельзя, они ведь совсем недавно покоились на груди воплощенной Лжи! Да, она оказалась именно ею – Ложью, живой, прекрасной, но проклятой Ложью! «Идите и убейте ее». Стоп! Где я это слышал? Я мучительно напряг память и наконец вспомнил. И тут с грустью подумал, что в тощем жалком старьевщике было больше мужского, чем во мне. Он отомстил сразу же, а вот я, как последний дурак, упустил такой удобный случай. Да, но не навсегда же! Мстить можно по-разному, нужно найти самый лучший и хитроумный способ – такой, что причинит самые долгие и тяжкие мучения тем, кто надругался над честью. Верно, сладостно покончить с грехом во время его свершения, однако… Должен ли представитель рода Романи становиться убийцей в глазах людей? Нет. Есть другие способы, другие пути, ведущие к той же цели. Если бы только мой усталый разум смог их отыскать… На гудевших от боли ногах я медленно добрел до ствола упавшего дерева и присел, все еще держа в руке лепестки розы. В ушах у меня зазвенело, во рту появился привкус крови, губы пересохли и горели, словно в лихорадке. «Седовласый рыбак». Вот кто я! Сам король так сказал. Я машинально оглядел свою одежду, некогда принадлежавшую самоубийце. «Он был дурак, – сказал о нем старьевщик, – убил сам себя».