– В точку. Не зря я деньги потратил.
Я не льстил ей. Она действительно попала в точку. При таких способностях любой психоаналитик со своей кушеткой мог бы брать по двадцать пять долларов в час. Одна беда: я назвал ей чужой день рождения, а говорила она обо мне.
– Может, подскажите, где мне их искать, этих молодых и чернокожих?
– Очень скоро я смогу сказать вам гораздо больше.
Белая колдунья чертила что-то в своем блокноте.
– Не ручаюсь, что назову вам вашу суженую, но кое-что, конечно, узнать можно. Сейчас мы посмотрим, как стояли планеты в июне. Тогда можно будет сказать, как они влияют на вашу судьбу. Даже, наверное, не на вашу, а на судьбу того моего знакомого. У вас должны быть очень похожие гороскопы.
– Я весь внимание.
Глядя в свои записи, Миллисент нахмурилась.
– Сейчас для вас очень опасное время. Умер кто-то из ваших знакомых. Недавно, максимум неделю назад. Вы его не очень хорошо знали, но его смерть вас сильно беспокоит. Это как-то связано с медициной. Может быть, вы даже сами попадете в больницу. Очень сильное неблагоприятное влияние. Вам нужно быть осторожнее с незнакомыми людьми.
Я смотрел на странную женщину, одетую в черное. Страх щупальцами облепил мне сердце. Откуда она все это знает? Во рту у меня пересохло, губы склеились.
– Что это у вас за кулон?
– Это? – Ее рука птицей замерла у горла. – Это магическая фигура. На счастье.
Немного же счастья принесла Фаулеру его звездочка. Хотя в момент смерти он был без кольца… Или все-таки кто-то убил его и забрал талисман себе?
– Так. Но это не все. – Миллисент Крузмарк направила мне в сердце острие карандашика в филигранном золотом футляре. – Мне нужно знать день рождения вашей невесты и где она родилась. Нужно точное время и место, иначе я не просчитаю широту и долготу. И вы, кстати, тоже не сказали, где родились.
Я дал ей какие-то цифры и адреса и приступил к обычной процедуре прощания: глянул на часы, отставил чашку. Мы встали одновременно, как будто нас поднял какой-то механизм.
– Спасибо за чай.
Хозяйка проводила меня к двери и сказала, что гороскопы будут готовы на следующей неделе. Я обещал позвонить, и мы пожали друг другу руки с механическим безразличием заводных солдатиков.
Глава 12
Еще по дороге к лифту я вытащил из-за уха сигарету и, как только вышел из дома, закурил. Мартовский ветер овевал улицу. До встречи с Хайдом оставался еще целый час. Я брел вдоль Седьмой авеню и все пытался понять причину безотчетного страха, охватившего меня в лиственных дебрях гостиной Миллисент Крузмарк. Я понимал, что никакого чуда тут нет, просто фокусы, ловкость рук, профессиональные штучки. «Берегитесь незнакомцев!» Да это мне любая гадалка скажет за полцента. Дамочка провела меня как мальчишку. Я клюнул на загадочное выражение ее глаз и замогильный голос.
Пятьдесят вторая улица выглядела неважно. В двух кварталах к востоку, правда, жив был еще бар «Двадцать один» – напоминание об элегантной эпохе сухого закона, но стриптиз-клубы по большей части уже вытеснили клубы джазовые. Навсегда закрылась легендарная «Дверь». Опочил «Оникс». Теперь на всем Бродвее в одном только «Птичьем раю» поклоняются еще божественному бибопу. Из пяти десятков заведений, торговавших спиртным из-под полы на Пятьдесят второй, выжили только «Орешник» и заведение Джимми Райана.
Я брел на восток мимо китайских ресторанчиков и злых проституток с круглыми сумочками из поддельной кожи.
В «Орешнике» должно было играть трио Дона Ширли, но до начала было еще далеко, и в баре царили тишина и полумрак.
Я заказал виски и уселся так, чтобы видеть дверь. Когда один за другим опустели два стакана, в бар вошел человек с саксофонным футляром. Он был одет в коричневую замшевую ветровку поверх светло-бежевой вязаной водолазки. Его короткие темные волосы были обильно сдобрены сединой. Я помахал ему, и он подошел.
– Вы Вернон Хайд?
– Он самый. – Хайд кривовато улыбнулся.
– Швартуйтесь. Пить будете?
– А то. – Он бережно положил футляр на стол и пододвинул себе стул.
– Значит, ты журналист? О чем пишешь?
– Да в основном для журналов. Интервью, биографии – все такое.
Подошла официантка. Хайд спросил бутылку «Хайнекена», и пока его несли, мы с ним немного поговорили ни о чем. Потом официантка вернулась, налила пиво в высокий бокал, Хайд сделал большой глоток и перешел к делу.
– Значит, про оркестр Паука пишешь? Тогда молодец: улицу выбрал правильно. Вся моя жизнь – здесь, на Пятьдесят второй.
– Знаешь, не хочу тебя обманывать. Оркестр я, конечно, упомяну, но в основном мне нужно узнать про Джонни Фаворита.
– Про Фаворита? – Улыбка Хайда превратилась в злую гримасу. – Еще и писать про эту сволочь!
– Так вы не ладили?
– Да кому он нужен сейчас? Про него уж все давно забыли!
– Выходит, не все. Редактор в «Лук» хочет, чтобы была статья. А ты, я вижу, хорошо его помнишь. Что он был за человек?
– Подонок он был. Такую свинью Симпсону подложить, а?!
– Что же он такое сделал?
– Да то, что Паук его из грязи вытащил. Он же в пивной пел, в дыре какой-то!
– Знаю.
– Паук для него все делал. Он ведь не только зарплату, он еще и со сборов получал, не то, что остальные. Уж, кажется, не на что было жаловаться. А он взял и ушел! Ему по контракту еще четыре года оставалось. Ангажемент у нас был – дай-то бог! Все пришлось отменить из-за этого гада…
Я взял карандаш и блокнот и притворился, что записываю.
– А из оркестра никто с ним потом не общался?
– С покойничком?
– Как это?
– Да так. Бобик-то сдох. В войну еще.
– Да? А я слышал, он в клинике лежит…
– А может, и в клинике – черт его знает. Хотя я вроде помню, что помер.
– Мне говорили, что он был суеверный человек. Это правда?
Хайд криво усмехнулся.
– Правда. По гадалкам ходил, в шары смотрел. Мы один раз на гастролях, знаешь, что сделали? В Синси, кажется… Так вот, заплатили девке в гостинице, чтобы она ему сказала, что умеет по руке гадать. А она ему взяла и триппер нагадала. Он потом от девок до конца гастролей шарахался.
– А у него же еще, кажется, подружка была из высшего общества. Она ведь тоже гадала?
– Да, что-то такое было. Правда, я ее не видел: мы с ним тогда не особенно пересекались.
– А когда он у вас пел, в оркестре все были белые?
– Белей некуда. Хотя вроде один год был какой-то кубинец, на виброфоне играл.
Хайд допил пиво.
– Тогда везде так было – черные отдельно, белые отдельно. У Эллингтона тоже сплошь черные были.
Я продолжал царапать карандашом в блокноте.
– Но после работы-то вы, наверное, встречались, играли?
При воспоминании об импровизированных концертах в прокуренных зальчиках едкая улыбка Хайда потеплела.
– Да, помню, когда приезжал оркестр Бейси[16], и мы с ними сходились и всю ночь играли…
– А Джонни участвовал?
– Нет. Он черных вообще не любил, а уж чтобы после концерта с ними играть… Черным место в лакейской, а Джонни будет жить в апартаментах на Парк-авеню – он это так понимал.
– Интересно, я думал, он дружил с Ножкой Свитом…
– Дружил? Ну если только тот ему ботинки чистил. Я же говорю: он негров ненавидел. Говорил даже, что Джорди Олд лучше играет, чем Лестер Янг. Представляешь?!
Я сказал, что это ни в какие ворота не лезет.
– Они якобы несчастье приносят.
– Тенор-саксофонисты?
– Да какие саксофонисты! Негры! Шарахался от них, как от черных кошек, честное слово.
– А с кем-нибудь в ансамбле он дружил?
– Да он вообще ни с кем не дружил. Так и напиши. Он был сам по себе, все в себе держал. Нет, пошутить, посмеяться – пожалуйста. Улыбался всегда. Это он умел: посмотришь, прямо душа компании. Только ведь это было так, видимость, чтобы в душу никто не лез.
– А на личном фронте?
– А черт его знает. Я его только на сцене видел или ночью в автобусе, когда он уезжал. Его лучше всех Паук знал. Тебе бы с ним поговорить.
– Да у меня телефон есть, я просто не дозвонился еще. Ну что, может, еще пива?
– Давай.
Мы взяли по пиву и еще час травили побасенки о славном прошлом Пятьдесят второй улицы. О Джонни Фаворите больше не говорили.