– Ну что ж, будем надеяться, купание пошло тебе на пользу. Кстати, ты пробовал лангустов?
– Конечно. У нас на Таватуе этих раков мешками когда-то собирали.
– Таватуй? Это где такое? На Дальнем Востоке?
– Ну, не таком уж и дальнем. Столицу Урала знаете?
– Екатеринбург, что ли?
– Какой, к черту Екатеринбург! Я о Свердловске говорю.
– Ах, да! Вы же все оттуда. С гор. Так сказать, наследники цареубийц.
Я фыркнул.
– Не знаю, кто там наследник или нет, я лично играю на гитаре и чиню стрелочные переводы. Нагана сроду в руках не держал.
– А хотелось бы?
– Разве что из любопытства, хотя… – я проследил, как в зал вплывает процессия молодых людей с подносами. На первых двух красовались розовые лангусты в обрамлении столь же розовых помидоров. Далее шли салаты и изящной формы бутыли с вином.
– Что «хотя»?
– Да нет в них ничего интересного. В наганах этих. Обыкновенные пукалки, каких много.
– Гмм… А ты вообще когда-нибудь охотился? На уток, скажем, или косуль?
Я посмотрел Петру Романовичу в глаза.
– Вот уж чем никогда не займусь, так это охотой.
– Почему?
– Потому что мне и рыбу-то жаль. Кровь идет, а она бьется, бедная, на крючке или кукане… Вы сами-то когда-нибудь видели, что такое живой горбыль и горбыль мертвый? Или та же зеленуха, к примеру? Две абсолютно разные вещи! Живое – и труп. А ведь это только рыба, существо из другого мира, без голоса и разума. Ну, а стрелять по своему же собрату – да еще млекопитающемуся – бррр!.. Нет, я не убийца!
– Да ты, я вижу, чистоплюй, братец! – он поморщился.
– Почему же, – я покачал головой. – Прикажет желудок, тоже кого-нибудь завалю. Без особого удовольствия, но завалю. Только ведь охотятся-то не голодные, – вот в чем фокус. И всю эту лапшу – про то, что надо поддерживать должное поголовье, отстреливать больных, пусть вешают на уши кому другому. Девяносто девять процентов гуманоидов охотятся только для того, чтобы видеть кровь, давить курки и слышать рев раненного зверя.
– А тебе это, значит, неприятно?
– Значит, неприятно.
Петр Романович кивнул подошедшим официантам, сходу придвинул к себе бутыль.
– Занятный ты парень, Кирилл! Увечишь людей на ринге, поешь сентиментальные песни и не любишь охоту. Как это все сочетается?
– Да просто. Ринг – не охота, там все добровольцы. Ты бьешь – и тебя бьют. Жертв нет, потому что хищник выходит против хищника. Ну, а песни разве что глухие не поют… – я за ус приподнял тяжеленного лангуста. – Как же его есть-то? Неужто щипцами колоть?
– А как ты своих таватуйских раков ел?
– Руками и зубами, как же еще!
– Ммм… Тут зубами, пожалуй, не получится.
– Вижу, – я положил лангуста на место. – Лучше уж я салатик поклюю с вашего разрешения.
– Бокал вина?
– Это пожалуйста.
Мы выпили по бокалу. Без тостов, без чоканья. Впрочем, вино того стоило. После первого же глотка я ощутил вкус настоящего винограда. Наверное, впервые в жизни. Ни после «Шампанского», ни после иных «виноградных» вин ничего похожего не наблюдалось. То ли виноград был какой-то иной, то ли само вино изготавливали как-то иначе. С любопытством я покосился на бутыль, однако на этикетке было писано не по нашему. Вараксин – тот, верно, сумел бы расшифровать эту латынь, а я лишь непонимающе пошевелил губами и заткнулся. Впрочем, Петр Романович не дал мне времени на неспешное смакование. Не канителясь, он вновь наполнил бокалы.
– Вот что, Кирилл! Сейчас сюда подъедут мои друзья, при них я, понятно, не буду говорить о наших с тобой делах, поэтому слушай… – Он мелкими глотками выцедил розоватую жидкость, на секунду зажмурился. Я обратил внимание на часы, что поблескивали на руке хозяина Бусуманска. Черт его знает, что это была за марка, но часики были под стать хозяину. По золотому ободку против цифр я разглядел двенадцать изумрудного цвета камушков. Стремная штучка, если вдуматься! Мужикам – и вешать на себя золотые бирюльки! Перстни, печатки, цепули… Этак скоро и до колечек в носу доберемся.
– Так вот… Про Алису я тебе рассказал почти все, но я не упомянул одной вещи. Видишь ли, мне бы очень хотелось, чтобы она училась. Не здесь, разумеется, – в Европе. Пусть продолжает музыкальное образование или поступает в Сорбонну, в Оксфорд – куда угодно. В любом случае ей нужно уехать отсюда – и побыстрее.
– Зачем?
– Зачем? – глаза его наполнились неприятным холодком, – Затем, Кирилл, что специфика моей деятельности подразумевает ряд неприятных моментов.
– Обычная плата за роскошь.
– Заткнись! – он это не выпалил и не крикнул, – проговорил с внушительной медлительностью, с некоторой даже задушевностью.
– Как бы то ни было, но есть люди, которые с удовольствием вогнали бы меня в гроб. Сделать это крайне не просто, и потому под меня копают, денно и нощно изыскивая уязвимые места, подкупая людей, подбираясь все ближе к горлу.
– Вашей дочери что-нибудь угрожает?
Он сумрачно кивнул.
– Она – моя ахиллесова пята. Я ведь москвич и здесь практически не живу. Есть кое-какой бизнес в Крыму, однако не более того. Так вот, пару месяцев назад кое-что приключилось. В масштабах страны – пустячок, для меня же – событие крайне неприятное. Подробности тебе не нужны. Скажу только, что кое-кто из столичных бонз провернул лихую операцию. Кинули не одного меня, – многих, но я – не многие и подобных фокусов никогда и никому не спускал. Ни одной живой душе… – Петр Романович замолчал, и я обратил внимание на то, как побелели его сжимающие бокал пальцы. – Ублюдки галстучные! Думали, все им позволено, неприкосновенностью депутатской бравировали! Теперь двое отдыхают в Сочи.
– В Сочи? – я сразу и не понял. – То есть совсем рядом?
Он слепо взглянул на меня, негромко рассмеялся.
– Сочи – это не рядом, Кирилл. Это очень и очень далеко. Думаю, не на небесах, сенаторам там места нет, так что где-нибудь пониже и поглубже. Понятно, что кое-кто в Кремле всполошился. Короче!.. – Он встряхнулся. – Все это мишура и нюансы, а главное – то, что Алису уже пытались однажды похитить. Им это почти удалось, и кое-чему моя девонька успела стать свидетелем. Дело уладили, положив еще с полдюжины придурков, но пришлось срочно менять дислокацию. Так сказать, временно ретироваться. Политика – дело переменчивое. Сегодня ты на коне, а завтра, глядишь, тебя затопчет собственный скакун.
– Поэтому вы и хотите, чтобы она уехала?
– Поэтому и хочу!
– Так может, проще спрятать Алису где-нибудь в России? Отвезти в тьму-таракань, в деревушку какую-нибудь – и все дела! – я вытер руки о салфетку. – Что за мода такая пошла – прятаться за рубежом? Там и найти, думаю, много проще. Иностранцы – все на виду. А в нашей глухомани – сто лет ищи-свищи, никого не найдешь. У нас же десятки тысяч деревень! И не надо никаких Испаний с Венгриями! Солнце, воздух и вода – чем не курорт?
– Вот тут ты ошибаешься. Это добрый дяденька Познер уверяет всех, что законы за кордоном железные, а полиция неподкупная. Каждый видит то, что хочет видеть, а уж мне-то лучше других известно, что криминалитет на свободном западе царствует и процветает. Купить можно все, что угодно, а затаиться – и того проще. Паспортный режим, Кирюша, – не такая уж глупая вещь. Особенно в государствах со смутным режимом. Так что с их гуттаперчивой демократией, да с нашими деньгами – обстряпать любую темную сделку вовсе несложно. А уж спрятать человека – проще пареной репы. Это во-первых, а во-вторых… Возможно, я не возражал бы против деревни, в твоих словах есть резон, но неизвестно, сколько все это протянется. Может, год, а может, и все пять, – Петр Романович покачал головой. – Я не хочу, чтобы целых пять лет Алиса проскучала в какой-нибудь глухомани. Не тот возраст и не то воспитание. Тем более, что она знает кое-какие языки… В общем ей нужно учиться. Там это устроить не просто, но все-таки вполне реально. В твоей же деревне при всей ее безопасности отсутствует главное – а именно возможность образовываться и постигать жизнь.