Так и стал копить себе провиант Славка, готовясь к долгому походу на войну. В углу за печкой были завёрнуты в тряпицу две костяные лепёшки, каменный сухарь от горбушки чёрного хлеба и обломок старого ножа с самодельной ручкой из той же тряпки. Всё это богатство лежало в жестяной коробке из под ландрина, где батька раньше хранил рыболовные крюки. Крюки пришлось обменять на сахар, а коробку Славик прибрал себе для тайников, чтобы мыши не пробрались к его схрону. На крышке был нарисован мальчик в белой рубашке и панталонах протягивающий леденец девочке в розовом платье. Глядя на этот рисунок маленький Славка думал, что это сюжет из какой-то сказки, из какой он не знал, но в жизни он таких одежд не видывал никогда.
Скоро припасы пополнились ещё двумя костяными лепёшками, и Славка решил, что настала пора выдвигаться в путь. В один из таких же морозных дней, когда мать ушла в сельсовет, он надел свою телогрейку, доставшуюся от отца, с завёрнутыми под размер рукавами. Нахлобучил шапку, перешитую из старых отцовских рукавиц, положил за пазуху провиант (жестяную коробочку оставил на месте, попрощавшись с мальчиком и девочкой на крышке, нож спрятал в карман, поближе, вдруг сразу пригодится). Сунул ноги в отцовские валенки на несколько размеров больше чем он сам и так же, как делала мать, сказал Глаше: «Остаёшься за старшего, я иду войну гнать».
Глаша только хмыкнула спросонья и перевернулась на другой бок.
На дворе было морозно. Сугробы, что набросала мать, расчищая дорожку к калитке, оказались выше головы, а за околицей и вовсе расплескалось белое море ни конца, ни края не видать. Только лес чернеет вдалеке чёрной пилой двуручной, выгнувшись на горизонте. Где ещё война может быть? Конечно же за тёмным лесом. Далеко в поле уйти не удалось, и лес всё не приближался. Снег становился всё выше и глубже. Славик уже почти полз по нему, оставляя за собой не следы, а маленькую борозду. Где-то совсем ещё недалеко от колхозного овина он провалился глубоко в сугроб и один валенок сугроб оставил внутри себя. Достать он его уже не мог. Посидел немного. Съел костяную лепёшку. Лепёшка оказалась на редкость колючей, бывало, что матери не до конца удавалось размолоть кости. Он до крови уколол себе язык.
Ещё раз попробовал потыкать ножом пушистый снежок, вкладывая в эти тычки всю ненависть к войне, к сугробу, который отобрал валенок, и, что делать, пополз обратно. Так и вернулся домой в одном валенке, долго грел примороженную ногу у печи. Потом мать сходила за ним по его следам, принесла валенок весь белый в ледяных корочках, но ничего не сказала и ругать не стала, когда он ей, после долгих расспросов, всё – таки решился сознаться, зачем полез на поле, на снежную целину. Весь оставшийся день, он ходил, насупившись, а мама нет, да поймает его и гладит и гладит по голове молча, ласково.
Ночью Славик слушал, как скреблась за печью мышь, и тихо плакал, чтобы не слышали ни Глаша, ни Вовочка, ни тем более мама. «Эх, если бы не валенки, я бы эту войну…», – шептал он себе под нос, а ещё через час уснул, крепким здоровым сном ребёнка.
10.12.2015.
Диво
Как одиноки и тихи наши русские деревеньки среди простоволосых полей, причесанных околоточными ветрами берёзовых рощ, сосен – просвеченных солнечным шишкинским светом и окутанных сказочной тайной тёмных билибинских ельников. Именно в таком, забытом нынешней властью уголке, мой отец-пчеловод и купил дом в три окна.
Соседей оказалось немного. Да и те, что доживали здесь свой отмеренный век, были выходцами из другого, параллельного с нашей цивилизацией мира. Когда бабка Матрёна доила свою единственную здесь корову Берёзку, за парным молоком к ней приходили все местные жители. Дед Матвей в застиранных до белизны штанах, в холщёвой старомодной косоворотке, подпоясанный сальной почерневшей бечевой (лаптей только не хватает), сидел на лавочке, ожидая своей законной кринки и, растирая босой пяткой серебристую пылюку на земле, отвечал мне:
– Нету здеся никакой особливой дичи,…повывелася вся…было дело и кабан, и лось жировали, от волков по избам пряталися, а тепереча сгинуло всё. Ты, мил человек, коль за грибам соберёсся, правее иди …слева-то деревенька Калиновка заброшена, одна нечисть там обитат, да болото за ней…трясина, провалишься – поминай, как звали. Люди из-за этого оттудова и ушли, боялиса чего-то болота, и дорога уже в глухомань эту стернёй поросла. Не ходи туда, – заплутаешь тока, а то и того хуже.
Какое-то достаточно продолжительное время я действительно обходил с корзинкой это место. Что толку по болоту-то шариться и грибов не наберёшь и вымокнешь весь. Нравились мне леса просторные, чтобы каждый кустик, каждое деревце отдельно стояло. В мураве шелковистой: то беленьких выводок, то серых дорожку отыщешь и солнечно так, – весело как-то на душе. Но задумали мы однажды с подругой моей – Олей, в лесу любовь покрутить, а заодно и тихой охотой побаловаться. Может ягода какая попадётся или листа брусничного для чая надрать, ну разнообразить жизнь свою душную, городскую. Только у радости глаза близко глядят, а дальше собственного носа ничего не видят. Увлеклись мы солнечным деньком, грибов уже по пол корзинки насобирали и обед, что с собой взяли, слопали с удовольствием. На воздухе то оно, аппетит хороший разыгрался. Так понравилось моей чувствительной барышне это путешествие, что не заметили мы, как оказались в местах мне неизвестных. Ольга ничего не замечала, поскольку полагалась на меня, как на знатока здешних красот. А я снаружи старался не подавать виду. Это только внутри себя я давно начал бить тревогу. Светило как назло пропало, небо заволокло дымными кучами. Ориентиры мои остались далеко позади и потерялись там. Лес становился всё гуще, живописных полянок всё меньше. Крапива да чепыжи теперь заслоняли наш путь. Мы уже перестали безудержно целоваться в каждом симпатичном месте, и только шли, и шли, – даже прилично подустали.
Ещё через час стало всё понятно, и мы опустились на ржавые елочные иголки, потому что дальше идти было некуда и видимо уже незачем. Огромные ели сразу обступили нас со всех сторон, гулкая тревожная тишина повисла в застывшем воздухе.
Попробовал я сориентироваться по лишайникам на стволах деревьев, но они как назло были абсолютно с разных сторон и всё равно, куда идти было не понятно. Тогда я послушал себя, нащупав внутри некую дрожащую стрелку внутреннего компаса, решил ей довериться.
Через весьма долгое и мучительно-молчаливое время лазания по буреломам, лес, наконец, сжалился над нами и решил расступиться, но сильно мы не обрадовались. Перед нами, утыканное кривыми тонкими берёзками простиралось изумрудно-салатное в лёгкую кочку пространство болота, которое почти на горизонте снова упиралось в чёрную стену леса. Я вспомнил деда Матвея и понял, что стрелка вела меня правильно, там, – за болотом и будет направление на заброшенную Калиновку и нашу деревню.
Как быть нам теперь?
Сначала мы шли краем топи, в надежде, что она когда-нибудь начнёт закругляться к дому, но, добравшись до близких деревьев, которые, казалось, ограничивали гать, разгадали обман зрения. Здесь болото переходило в открытую воду. Она была всюду: промеж деревьев, вырезая из суши отдельные островки, и уводила глубокие канавы-русла тёмным ставком в глубину, зачирканную стволами и ветками. И, пожевав, перед броском, начавшую вдруг попадаться в изобилии чернику, вооружившись слегой, мы двинулись вперёд, по мягкому, сочившемуся вонючей влагой, мху, перепрыгивая водные каналы в узких местах. Конечно, я знал, что мы обязательно выберемся из этой передряги, просто хотелось сделать сие поскорее, так как спутница моя хоть и держалась, но чувствовалось, что силы у неё уже на исходе. Её глазки на мокром месте и две корзины в моих руках завершали картину.