И, закрыв глаза, слушала тонкий звон приближающегося света.
— Суламита! — шепнул дед.
— Что, дед?
— А почему он так смеялся, глядя на меня?
— Его рассмешил твой картуз, твои пейсы, твое пальто, застегнутое, как у женщин, на левую сторону.
— Да‑а? — озабоченно переспросил дед, подумал немножко и спросил ласково:
— Суламита, дитя мое, может быть, им не надо показывать меня?
Я слезла с подоконника, подошла ближе и посмотрела ему в лицо, и глаза его были в моих глазах. Блекло‑серые, выгоревшие от старости. Девяносто четыре года. Какой он маленький! Сухие неподвижные губы.
— Дед, как же мне не показывать им тебя? Я последний побег твоей усохшей ветви. Ты — начало, я — конец, ты — память моя, а я — боль твоя, ты — разум мой, а я — око души твоей. Дед, ты — это я. А я — это ты…
— Очень приятно, читал я ваши юморески в «Литгазете» на шестнадцатой полосе. Приятно познакомиться.
Действительно, очень приятно, просто неслыханно приятно познакомиться с таким известным писателем с шестнадцатой полосы! Да еще при таких возвышенных обстоятельствах!
Но он вовремя опомнился и сказал с горечью и гневом:
— Жаль только по печальному поводу…
А нахалюга Красный, не теряя ни мгновения, прямо тут же на лестнице бодренько воскликнул:
— Ах, Петр Семенович, голубчик вы мой, разве все в жизни рассчитаешь — повод печальный, а может быть, радостью на свадьбе обернется!
И козья сиська глубокомысленно изрекла:
— Беды мучат, да уму учат!
Поволок нас Петр Семенович в комнату — по длинному, изогнутому глаголем коридору, забитому картонными коробками, деревянными ящиками, жестяными банками, цинковыми корытами, тряпочными узлами, бумажными пакетами и ржавыми велосипедами. Господи, откуда у нищих столько барахла берется?
— …Мы в квартире наиболее жилищно обеспеченные…все‑таки две комнаты… хоть и смежные… обещают дать отдельную квартиру… — блекотал Петр Семенович, — я слышал его будто через вату, оглохнув от ужаса предстоящего разговора.