– Помогите! Милиция!
Человек с ножом настигал, но милиционер уже бежал к ним, на ходу расстёгивая кобуру. Преследователь остановился, изображая страх, а сам сжимал нож, лезвие которого прятал в рукаве пиджака. Это видели Михаэль и Клава, но не видел молодой неопытный милиционер. Выстрелив в воздух, он подбежал к бандиту и почти сразу же упал на спину, широко раскинув руки. Вокруг не было никого. Все теснившиеся на перроне люди бросились к подошедшему поезду, надеясь попасть в вагоны. Убийца рванулся в противоположную сторону, но оттуда уже бежали на выстрел солдаты военного патруля во главе с офицером. Михаэль увидел летящий в его сторону предмет, но лишь тогда всё понял, когда начальник патруля подобрал лежавший у его ног окровавленный нож. Бандит, как ни в чём не бывало кивнув на Михаэля, прокричал офицеру:
– Товарищ лейтенант! Это он убил!
В ту же секунду патруль скрутил растерявшегося от неожиданности Михаэля. Клава ахнула.
– А вы кто будете, девушка? – спросил лейтенант. – Вы что, были с ним?
– Да не убивал он, товарищ офицер! – закричала Клава. – У него и ножа-то не было! Вот этот убил, здоровый. А нож подбросил. Он бандит.
Но державшийся уверенно и спокойно убийца только рассмеялся:
– Да врёт она, дура малохольная. Этот рыжий её охмурил. Он вообще нерусский. Вы бы документы его липовые проверили. Заслали его к нам, не иначе…
– Проверим, – пообещал лейтенант, – и твои заодно. Ведите их в отделение.
Старший лейтенант милиции Рагозин находился в должности две недели. Оставшись хромым после ранения в ногу под Лугой, он был комиссован и прямо из госпиталя направлен на узловую станцию начальником милиции. Людей не хватало, времени на их подготовку не было, и бывший строевик-пехотинец очень смутно представлял себе, что и как он должен делать. В распоряжении Рагозина находились двое: старшина Иван Иванович, солидный пятидесятилетний мужчина, единственный кадровый милиционер, и молоденький сержант, полчаса тому назад убитый таким же, как он, молодым, но подозрительным типом в солдатской форме по имени Михаэль Гольдштейн. Так было обозначено в документах.
В том, что убил именно Гольдштейн, Рагозин сомневался мало. Воевал он в стрелковом корпусе, сформированном из подразделений довоенной латвийской армии, а попал туда Рагозин потому, что большинство солдат и офицеров корпуса – латышей дезертировали. Он ничего не знал ни о Рабочей гвардии, ни о латышских добровольцах в Эстонии, но был уверен, что латышам доверять нельзя. А парень – латыш. Вот и убил. Что тут неясного?
– По законам военного времени мы тебя без суда расстреляем, – без злобы, но твёрдо сказал старший лейтенант, – и разбираться не станем. Не до разборок сейчас. У тебя что написано? Гольдштейн Михаэль, боец латышского стрелкового полка. А на самом деле какой ты боец? Ты – латышский фашист, убивший советского милиционера. Повидал я ваших на фронте. Враги. На моих глазах целый корпус дезертировал.
– Но ведь я не латыш, – дрожащим голосом стал оправдываться Михаэль, понимая, что расстрел на месте – не шутка и что начальник именно так и поступит, – я еврей. Только родился в Латвии. Зачем мне милиционера убивать? Нас самих фашисты убивают…
– Вот-вот. Родился в Латвии – значит, своим помогаешь, – никак не отреагировав на еврейское происхождение Михаэля и не дослушав, сказал Рагозин. – Пробираешься в советский тыл. Зачем? Для диверсии?
– Там же сказано, в документах: после ранения направляется в Горький, в формируемую Латышскую дивизию.
– Товарищ милиционер, – вмешалась находившаяся в комнате Клава, – да говорю же я вам: не убивал он! Тот бандюга убил. Я всё видела. Вы лучше его проверьте.
– Им старшина занимается. Тебя саму ещё не проверили.
– Но он же гнался за нами.
– Потому и гнался, что дружка твоего заподозрил. Значит, так, гражданка. Разговаривать с тобой некогда. Вот тебе бумага – и пиши всё, как было. Ну что там, Иван Иванович? – спросил Рагозин входившего старшину. – Выяснил?
– Да вроде как в порядке бумаги, только, сдаётся, это лицо я уже где-то видел. А где – не припомню пока.
– Да и неважно, – отмахнулся Рагозин. – Ну что, давай и того мужика сюда. Пора закрывать эту тему. По-моему, всё понятно. Николай к сопляку этому, солдатом переодетому, побежал. Думал, что свой, что помощь нужна. А тот его коварно – ножом.
– Товарищ начальник, – подняла голову Клава, – ведь он, милиционер ваш, не к нам бежал, а прямо к смерти своей, к гаду этому. – И Клава показала на появившегося в сопровождении старшины лоснящегося мордоворота. – Он ко мне приставал в поезде, а Михаил заступился. Что же вы, советская милиция? Хотите казнить невинного? Разберитесь сначала.
– Разберёмся, – жёстко ответил Рагозин, хотя несколько минут тому назад заявил, что разбираться не станет, – только нет у нас времени длинное следствие проводить. А комсомолец Николай Мещеряков мёртвый лежит, и я обязан сказать его матери, что убийца её сына понёс заслуженную кару. У парня здоровье было плохое, его на фронт не брали, так он добился, чтобы в милицию приняли. И погиб сегодня от вражеской руки…
– Товарищ начальник, – вдруг заговорил до сих пор молчавший старшина, – я запись одну в журнале не сделал. Давайте внесу, а то забуду потом.
– Какую запись, старшина? – недовольно переспросил Рагозин. – После запишешь.
– Так забуду, – настойчиво продолжал Иван Иванович. Сделав запись, он протянул её старшему лейтенанту. Тот, раздражённо взглянув, хотел отбросить журнал, но, скользнув взглядом по записи ещё раз, изменился в лице и посмотрел на старшину. Этим воспользовался внимательно следивший за ситуацией бандит. Одним ударом, демонстрируя бычью силу, он вышиб закрытую дверь и выскочил в заполненный народом станционный зал. Промчавшись с неожиданной для его комплекции прытью по вещам и конечностям сидевших и лежавших в проходах людей, он исчез раньше, чем опомнившийся старшина выбежал вслед за ним. Рагозин, проклиная свою хромоту, ковылял сзади.
Спустя несколько часов Михаэль и Клава уже сидели в поезде, шедшем в направлении Ярославля. Оттуда им нужно было спускаться по Волге до Горького. Оказавшись вновь лицом к лицу со смертью и чудом её избежав, Михаэль молчал. Молчала и Клава, только гладила его руку. Перед тем как посадить их в приближавшийся состав, который уже готовилась штурмовать толпа, Иван Иванович сказал Михаэлю:
– Благодари судьбу, парень, что я физиономию этой мрази вспомнил. Он же в розыске у нас, известный уголовник. Документы на другую фамилию выправил, да так, что не придерёшься. Как-то раз его в Рыбинске поймали, только ушёл, подлец. И вот сегодня опять. Не погладят по головке нас за это. Одно хорошо: помиловал Бог. Не позволил взять грех на душу…
И теперь, лёжа на снегу, Михаэль вспоминал о том, как странно вела себя Клава при расставании. Ещё на пароходе она порывалась что-то ему сказать и всякий раз замолкала. Михаэль объяснял нерешительность далеко не стеснительной Клавы существованием жениха. Ну конечно! Она же дала ему слово. Так или не так, но их прощание на горьковской пристани вышло коротким и скомканным. Едва Михаэль начал что-то говорить, как девушка бросилась к нему, поцеловала в губы и, не оглядываясь, пошла прочь, не оставив своему спутнику ничего, кроме воспоминаний и не испытанной им раньше острой и сладкой сердечной боли. Прошли месяцы, боль отступила, но воспоминания остались. И в Гороховецких лагерях, где формировалась дивизия, Клава часто являлась ему по ночам, пока её образ не начал стираться из памяти. Единственное, что не забывалось, – упавшие на плечи светлые волосы (на пароходе Клава сняла платок, и Михаэль увидел её богатство) и большие зеленовато-серые глаза, чем-то похожие на глаза его матери, он сразу уловил это сходство, и всё-таки другие. А вдруг она появится, придёт навестить? Ведь она же здесь, в Горьком. Но Клава не появилась.