Очевидно, его слова произвели впечатление, равно как и вмешательство, в тот же день, друга Титты, инженера Марио Орланди. В церкви Филиппини в Вероне всё уже было готово к нашему венчанию в пять часов вечера. Поскольку я, как уже было сказано, православного вероисповедания, обряд был совершен в примыкающей к церкви часовне. Нас было шестеро: священник, который говорил такие трогательные слова, что у меня потекли слезы, дьякон, двое свидетелей, Титта и я. Мы обменялись кольцами и поклялись друг другу в вечной любви. Я надела синее платье и покрыла волосы черным кружевом. Мне просто некогда было купить себе что-то новое. Церемония прошла очень быстро. В очередной раз я была лишена осуществления самых заветных желаний и женских фантазий: приготовлений к свадьбе, подарков и цветов.
Никаких приготовлений, никаких подарков, ни одного цветка. Только огромная любовь и волнующая простота. Сразу после венчания я вернулась в отель собрать вещи – багаж будет следовать за мной в Буэнос-Айрес. Той ночью Титта проводил меня в Геную, а на следующий день я в расстроенных чувствах поднялась в одиночестве на борт лайнера «Аргентина», отправлявшегося в Буэнос-Айрес.
Во время этого сиротливого печального путешествия, я, пересекая экватор, заболела гриппом, на окончательное выздоровление ушло пять недель. Поэтому «Турандот» и «Норма» в театре «Колон» в Буэнос-Айресе связаны в моей памяти с безмерной усталостью, поскольку мне пришлось, несмотря на высокую температуру, встать с постели и собрав всю свою волю, заставить себя спеть все спектакли. Турне по Южной Америке, продлившееся до середины июля, превратилось для меня в нескончаемую пытку, и никакие восторги публики не могли возместить мне расставание с Титтой, за которого я вышла замуж в один прекрасный день три месяца назад, и наутро после венчания вынуждена была от него уехать.
Наконец я вернулась в Италию к мужу, который тем временем обставил уютную квартиру над офисом своей компании, на виа Сан-Фермо 21, сразу за Ареной. Но радость супружества с самого начала была омрачена многочисленными недоразумениями с его семьей, в первую очередь связанными с финансовыми проблемами, и, к сожалению, это наложило несмываемый отпечаток на нашу жизнь. В любом случае, я не хочу обсуждать эту историю, слишком деликатную и личную. В декабре того же 1949-го года, я впервые торжественно открывала «Набукко»[34] оперный сезон неаполитанского театра «Сан-Карло»; затем меня пригласили на «Тристана» в Римскую оперу и одновременно с этим я приняла предложение спеть «Аиду» в Брешии. Помню, как маэстро Серафин отговаривал меня от таких подвигов тем более, что через две недели после моей «Аиды» Рената пела ее в «Ла Скале». Но я совершенно спокойно отнеслась к такому совпадению, и не сочла нужным отказываться от контракта с Брешией по такой пустячной причине. Так что мне пришлось мотаться на поезде из Брешии в столицу и обратно. В обмен на такие перегрузки я попросила миланское артистическое агентство об одном одолжении: достать мне костюмы и парики, которые я уже несколько раз носила в «Аиде», – они тогда брали их в аренду у портного во Флоренции. Мне, конечно, это клятвенно пообещали, но, костюмы не появились даже к генеральной. Зато синьора Скальвини, с которой мы давно не виделись, была на месте. Она захотела узнать причину моей явной тревоги и заверила меня, что возьмет это под личную ответственность и костюмы будут доставлены. Прошло еще два дня, и придя вечером на премьеру, я обнаружила балахон кирпично-красного шелка, доходивший мне до пят, с отверстием для головы посередине и швами по бокам. Все это чистая правда, и поверьте, я не преувеличиваю. Что уж говорить о парике, который подошёл бы, в лучшем случае, ребенку. В бешенстве – а что, разве у меня не было на то причин? – я наорала на синьору Скальвини, которая как раз в эту минуту появилась в моей гримерной: «Что за костюмы они вам всучили? Они просто над вами издеваются!»
Этот прискорбный инцидент все же не испортил спектакль, ибо, как всегда, в отчаянном положении у меня возникают отличные идеи. В последний момент – спектакль уже задерживался на полчаса – я вспомнила, что у певицы, назначенной на роль Амнерис (мне кажется, это была Пираззини) были не только костюмы от театра, но и свои собственные. Я решила померить театральные, и к счастью, они очень неплохо на мне смотрелись. Опять же к счастью, я брюнетка, а не блондинка. Поэтому я и спела той ночью Аиду без традиционного парика, уложив волосы в пышный пучок. Но сюрпризы на этом не закончились. Сразу после знаменитой арии «Cieli azzurri», в ту минуту, когда публика уже собиралась зааплодировать, кто-то с галёрки выкрикнул на брешианском диалекте: «Тихо, ария еще не закончилась». Оркестр замешкался на несколько мгновений, чего, как вы понимаете, было вполне достаточно, чтобы лишить меня аплодисментов перед закрытием занавеса[35]. Но всякий раз, когда я становлюсь жертвой несправедливости – и теперь я это знаю точно – в финале меня ждет теплый прием, настоящий триумф, и тот вечер не стал исключением. Тем не менее, я вернулась в Рим, очень сожалея, что из-за собственного упрямства не прислушалась к советам Серафина.
После «Тристана» я пела в Риме «Норму» и снова «Аиду» в Неаполе; затем отправилась на гастроли по Мексике с моей дорогой коллегой Джульеттой Симионато[36], и наша поездка, полная всяческих перипетий, чуть не стоила Джульетте жизни. Все закончилось хорошо, поэтому сегодня я могу вспоминать с улыбкой об этой истории, но долгое время она была неизменной причиной моих ночных кошмаров. Мы с Симионато прибыли Нью-Йорк, в адское пекло, измученные бурным морским путешествием. Самолет в Мехико вылетал поздно вечером, и я пригласила свою подругу поехать со мной домой к родителям.
Никто не предупредил меня, что мама была в больнице (ей только что сделали небольшую операцию на глазу), и к моему изумлению дома меня никто не встретил. Мне некогда было сосредоточиться, Джульетта умирала от жажды, так что, бросив чемоданы прямо в прихожей, я побежала на кухню и открыла холодильник. Там я обнаружила банку «7up», это американская разновидность лимонада, и протянула ее Джульетте. Она выпила залпом полбанки и ее тут же начало рвать. Потом она сказала, что напиток показался ей странным на вкус: должно быть – предположила она – там было машинное масло. В смятении и ужасе, я бросилась к телефону и позвонила отцу в аптеку. Он посоветовал напоить Джульетту молоком и немедленно, как только Симионато придет в себя, ехать в больницу, чтобы узнать у мамы, какую адскую смесь она туда налила. Никогда не забуду, с каким обескураживающим простодушием мама спокойно ответила: «Это не масло, а инсектицид.»
Последующие часы стали одними из самых тревожных в моей жизни. Симионато все еще было плохо, и я совсем потеряла голову. В итоге мне удалось отыскать своего крестного, который, как я уже говорила, руководил Ортопедическим институтом Нью-Йорка, и я все ему рассказала, в ужасе спрашивая, что делать. Но его слова не только не успокоили меня, а напротив, ввергли в настоящую панику. Он объяснил, что, если не дай бог, случится несчастье, меня обвинят в том, что я отравила итальянскую коллегу, потому что во время инцидента мы были дома одни, и никто не сможет дать показания о том, как на самом деле развивались события. Совсем недавно, несколько дней назад, когда мы сидели вместе за столиком в «Биффи – Скала»[37], я наконец открыла Джульетте истинную природу этого «волшебного напитка», – до тех пор у меня просто не хватало на это смелости.