Довольно просто, если ты
Не ищешь довода в камнях,
Не ищешь в доводах воды,
Не ищешь повода искать
Вообще, поскольку это «не»
Мешает ползать по вискам
Живучей, юркой седине.
Прости за вечный «красный свет»
В оттенок воспалённых глаз,
За траекторию в кювет,
За то, что ничего не спас –
Ни наших безнадёжных лиц,
Ни даже женщин и детей,
За нежелание смириться
С тем, что мы уже не те.
Прости меня за что-нибудь:
За штиль невыстиранных штор,
За что угодно – люди любят
Извиняться за ничто,
За ворох несчастливых чисел
И за мой скулящий стиль –
Я ничему не научился,
Только говорить «прости».
Никто не виноват, не прав,
Но кто-то снова без труда
Нашарит истину в камнях,
Не замечая, что вода
Уже нахально лезет в нос
И набивается в друзья.
И, чтобы это не сбылось,
Я попрошу: «Прости меня».
* * *
Ты надломил каблук и не заметил,
Ты разодрал убогий шарф по шву.
В прорехи куртки лезет встречный ветер,
А солнце жадно лезет на Москву.
Ты потерял надёжный левый адрес –
Там сел консьерж, и больше не пройти.
В кармане куртки возраст – ровно двадцать,
И скоро станет ровно плюс один.
Ты разглядел немногое, отсюда
Не разберёшься – правда или нет.
Под старой курткой – битая посуда
И капли синтепона на спине.
Ты не искал – тебя всегда находят
По чутким безнаказанным «жучкам».
В подкладке куртки – стены подворотен,
На вороте – подкова для крючка.
Тебе не дали никаких инструкций,
Лишь указатель с километражом.
Прорехи куртки криво улыбнутся
И просипят: «Всё будет хорошо».
Прорехам этим ни конца, ни края,
Глотают ветер, наедаясь впрок.
И если их однажды зашивают,
То вместе с ними зашивают рот.
* * *
Пустота, пустота моя, худенькая и костлявая…
Надоело тебе пустовать под шальными усмешками,
Надоело тебе только прямо (всегда только прямо ли?),
Надоело цепляться за дамки, пора нам и в пешки бы.
Пустота, пустота моя, нервная и задиристая,
С нас хватило карабкаться первыми на баррикады –
Мы довольно ломались и даже почти обломились.
Поворачивай к чёрту. Пора возвращаться обратно.
Поворачивай, милая, здесь оставаться нам нечего.
Мы ещё погуляем, родная, и трижды наполнимся,
Понакупим рубашек развязных, оторванно-клетчатых,
На угарные, странные сны обменяем бессонницу
И завяжем с войной, которая нам не объявлена,
А то ведь мы себя и не вспомним-то в мире и мирными…
Пустота, пустота моя… Худенькая и костлявая.
Назовут дезертирами – значит, пускай дезертиры мы,
Обвиняют в предательстве – хрен с ним, пускай и предатели,
Мы же кем только не были, даже потухшими свечками.
Так что, нам ли с тобой привыкать, и вообще – привыкать ли?..
Так что, нам ли с тобой, пустота моя, привередничать?..
* * *
Это мы поднимаемся в шесть и ложимся в два,
Забывая себя в разноцветных подземных ветвях.
Это мы запускаем китайский фейерверк во дворах
И стоим на ногах так же крепко, как на бровях.
Это мы, улыбаясь, читаем диагноз «гастрит»
В тёртой карточке, зная, что будем жрать «Доширак».
Это мы запиваем выхлопами огни
Обожаемых нами проспектов и автострад.
Это мы – «биомасса» любого из блёклых цветов,
«Быдло», «менее, чем средний класс», «больше, чем ничего».
Это с нами всегда что-то категорично «не то»,
Потому что мы и в благодетели видим развод.
Это мы, что ни делаем – кажется, будто насмарку,
И, когда оно заколебёт, выдыхаем селитру.
Это мы разоряем крутые московские парки,
Потому что не знаем, что может быть чище спирта!
Это мы. Это я. Это вы. На засохших окраинах,
Затыкавших аппендиксами ляжки длинных заторов,
Обитают весёлые, злые и пёстрые стаи.
Это мы. Мы сильнее всего дорожим этим городом.
* * *
Крутишься, маешься, дёргаешься, и невольно
Осознаёшь – между мелкими тучными взвесями
Нету тебя. И меня. Никого. Только
Холодно, пусто и весело.
Шаришь по дну, песчинки влезают под ногти
Старой заезженной песней. Пусть не до песен,
Но всё равно что-то крутится, что-то, вроде:
«Холодно, пусто и весело».
Крепко хватаешься – мимо, бросаешься – мимо,
Кажется – нахрен утонешь во всём этом месиве,
Хочешь отлив. Вспоминаешь, что перед отливом
Холодно, пусто и весело,
Злишься… А злоба – одно, что останется значимо.
Время пройдёт – там и злоба покроется плесенью.
Это затем, чтобы не приходилось откачивать.
Холодно. Пусто. И весело.
* * *
Постапокалипсис – это если
Время не топчется и не мнётся,
А протекает меж пальцами вместо
Воды из-под крана.
Постапокалипсис – колкий ветер,
Занял нагретое место под солнцем
Вместо тебя, вместо всех, кто метил.
Бледный подранок
Выползет из канавы вряд ли.
Пятна следов заметает пылью.
Это не первое января
И не сон под веками,
Постапокалипсис – это значит,
Не было тех, кто, конечно, были,
И не подранок в канаве плачет –
Здесь плакать некому.
Постапокалипсис – это кто-то,
Тот, кто не может не отзываться,
Не отзывается через холодное,
Доброе, вечное.
Постапокалипсис – чёрный ноготь
На обмороженном белом пальце.
Постапокалипсис – это не впроголодь,
А незамеченно.
Только не думай, кого на колья,
Кто и зачем заварил эту кашу,
Тут никого и никто не неволил.
Белого цвета
Хаты, нарочно зависшие с краю.
Постапокалипсис – это страшно.
Только никто никогда не признает,
Что мы уже там.
* * *
Я лежу и рассматриваю под потолком
Непонятное и невнятное, ни о ком
Толком – просто обрывки сюжета вскользь и
Беседую с лампочкой, которая знает Морзе:
«Г-д-е-т-о-т-ы-т-у-т».
Отвечаю ей полифонией:
– Не глупи, посмотри – все эти сюжеты мои, или
Будут моими, были моими, но знаешь, я
Так хочу и стараюсь, но до конца понять
Не могу – кто я, где я, какое мне место в них…
Лампочка замолкает и больше не говорит…
Никакого ответа, что приводит к привычной панике,
Только утро опять отражается в нити накаливания,
Под спиною иголки разбудят меня, и вот уже
Разгоняется несмолкаемый шторм под кожей.
И когда, примиряясь с этим, шагну под шквалистый
Недозимний, переосенний ветер – останется
Только тусклая дробь, сигнал:
«Н-и-ч-е-г-о-н-е-б-о-й-с-я».
Это лампочка благословляет меня на Морзе.
Пётр Хазановский. Пётр Кифа
Santa Golyanovo
От старого пруда пахнуло илом,
Вода стоит, как плавленый гудрон.
Потухший дом торчит большим зубилом.
Свет фонарей спускается на дно.
Гольяново остыло и уснуло,
Сложив своих прохожих под матрац.
Сны разбежались торопливым гулом.
За ними гнался одинокий КрАЗ.
Он зарычал, как старый пауэрлифтер
И раздавил осеннего жука,
Который так хотел увидеть Питер
И брызнул на ботинки мужика.
GoodOk
На вокзале воет поезд,
Курит горький фимиам;
Город уезжает, то есть,
Уезжаю сам.
Я оставлю тут беспечность,
Неумелые дела,
Глупости про боль и вечность,
Женские тела.
Там, где сладкая моло́ка,
Там, где велики звенят,
Ждёт несчастное далёко,
Только не меня…
Виниловые нимбы
Его тянуло к тёмным образа́м,
Огням притвора дымного, и всё же
Он шёл туда, где егерский бальзам
Мешают с пивом выпуклые рожи.
Туда, где кружит мутную толпу,
Где можно спорить с дураком прохожим,
И потемнеть лицом, когда во лбу
Под утро бродят выпитые дрожжи.
Кутят герои городского мифа,
Извечно куролесит мир теней.
Знай своё дело, старая олифа,
Пусть образа́ становятся темней.
Дрожат огни и мироточат гвозди,
Косая тень ступает за порог.
Она стоит и ни о чём не просит,
И ничего не говорит ей Бог.
Всё заново напишет старый инок,
А баба в муках заново родит.
И нимбы из виниловых пластинок
Споют божественно московский бит.
Новоселье
Заиграл святым огнём
Одинокий нужник.
Прошлое осталось в нём
И в реке-вонючке.
Абортирует барак
Новый экскаватор:
Стекловата, щепки, шлак…
Охнул инкубатор.
Встал на насыпь из песка
И бетонной крошки
Дом – зелёная тоска,
Жёлтые окошки.
Зашкворчит в сковороде
Тараканье сало,
Потечет по бороде,
По кишке усталой.
То не шабаш разлихой,
Не триумф похмелья,
Не забава с мистикой,
Это новоселье.
Лиственный
В нашем посёлке живёт деловой малыш:
Он охраняет двор и гоняет кур.
Чтобы увидеть мир, он полез на крышу: