Любовался на женщину – как старается!
А закончила шить – собрала булавки,
И архангел сошёл на платформу сонную.
Поезд тронул, а он у газетной лавки
Поправлял неуклюже крыло спасённое.
Что у них там случилось – соврут соцсети,
Ну а мне и добавить-то, в общем, нечего.
Только верю, что женщины все на свете
Починяют архангелам крылья вечером.
Это женщины в платьях, ночнушках, латах,
Несвятые, но гордые богородицы,
Ожидают бродяжек своих крылатых,
Ведь кому-то же надо о них заботиться.
Алёна Белавежская
* * *
Почему эта дата круглая, а не овальная
Почему я не сплю, если этот район спальный
Почему это в ящик играют, но не поют
Почему алфавит не кончается буквой ю
Почему ты до смерти любишь, а сам живой
Почему, когда плачешь, то говорят «Невой»
Почему я не плачу Волгой или Окой
Почему ты не Машей машешь мне, а рукой
Почему что тебе лекарство – другому яд
Почему ты сказал «никто не пришёл» а я
Почему ты сказал «но ты» и не видишь нот
Почему так смешно, смешно, так до слёз смешно
Слово Если
если слово
действительно может
принадлежать,
если только оно
и вправду
моё, а не чьё-то
(сколько раз
я его усмиряла:
«сидеть, лежать»,
не давая свободы – ему,
а себе – отчёта)
если даже
я вправе
владеть им,
повелевать —
верховенство моё
фальшивое,
напускное
если я и близка с ним,
то я – не родная мать
загонять в клетку воздух —
безумство чистейшее. но и
есть в бессмысленном
редкий соблазн —
натворить красоты,
а потом расхлебать,
горько плача,
пока не остыло
так я делать и буду
могла бы и слово дать
если б только оно
хоть на каплю
моим
было.
* * *
и не помню, как я тогда добралась домой,
хоть убей, я не знаю, как я потом выжила,
выжата_я, жевала луну, как лимон,
я бежала рекой и строчкой – с оттенком рыжего.
я себя терпеть не могла. но бумага стерпит,
и чернильная ночь поглотит во мне человека.
я несла в зубах кислый, ржавый, скулящий серп,
и нести его было – есть – абсолютно некому.
не смотри на меня в оплывающих окон воск.
мы по-разному дышим: ты в спину, а я – на ладан.
то ли это синдром кометы, что вырос хвост,
то ли я становлюсь на лапы у ног Пилата.
ты не спрашивал, нет, ты сам по себе вопрос.
«чистый лист, говоришь? снимай. это тоже маска».
да, я помню – касание кисти. и видит Босх —
страшный суд – это твой шедевр. твоя краска.
да не важно уже: дай бог или чёрт возьми, —
вторчерметная ночь нежна, тяжела, бредова.
я лгала, что ложилась под окна твои костьми, —
я ходила туда, чтоб из косточки выросло слово.
проржавевшая ночь – душный склад человечьего лома.
помню: горький спиртовый свет заливали на
почерневшую, открытую рану окна,
и стекала строка под лежачие камни дома.
Крейсерова соната
Что тебе снится, холодный крейсер?
Волны бушующих одеял?
Блёклая гладь половиц ли, оскал
Солнца и скал на пейзажах Гессе?
Сон без сновидца – постель пустая,
Устлана снегом, отстирана добела.
Выйди со мной на балкон, полистаем
Смену времён за стеклом. Пробыла
Вечность и день на конечной станции.
Сумрачный вечер за кругом полюса.
Помнишь, в начале пути? – был глянцевый…
Откуда все эти продольные полосы?
Тело китовое, корпус титановый,
Как же ты шёл, чтобы так износиться-то?
Брюхо под воду – и на растерзание
Глыбам голодным. А был весь ситцевый, —
Ночью спустишься – был весь бархатный:
В сердце – каюта мягкая. Волны
В окна – стаккато на дне стакана
Бурей сахарной. Что ж так солоно?
Отчего же тогда так солоно?
Ты ли, бросавший якорь у города,
Каждому влезть на хребет норовившему, —
Ты ли протягивал мостики, гордый
Тем, что хоть плюнет – и ты простишь ему…
Где же теперь закалённые стёкла?
Что закипает в твоих котельных? —
Ночь по колено. На палубе блёклой
Доски в царапинах знаков нательных.
Был ведь живой! – только корпус китовый
Сдавленно стонет. И в иглах белых
Льда, и в липучей копоти трогаю
Больше не крейсер – чужое тело.
Рана сплошная – смертельно усталое, —
Нет в голове ни царя, ни матросов…
Окажись ты способен на самое, самое малое! —
Не осталось мостов, говоришь,
Неужели и тросов
Нет? Я же выведу, высушу, вытащу!
У меня рука – золотая, лёгкая, нежная…
Залатаю, смотри, залатаю тебя, и быть ещё
Сотне рейсов, семь футов под килем – и всё по-прежнему!..
Кроме, разве что, шрама и шва
Белой нитью на чёрном теле.
«Спи, – говорю полушёпотом, —
Спи, сновидец, в своей постели.
Спи, русский крейсер…» А что потом?
Птицы отпели.
Пепел метели у ног,
я в головах,
и заря в небосводной наледи.
Не выходя за порог, не являясь на люди,
Пляшет, бесшумный, <…>
Воздух, молочный, парной,
Луч, оживший
на скользкой палубе.
hv
В открытый космос форточка сквозит.
Блокадный Звездоград вовсю бушует.
Пальто и паспорт – только реквизит,
Играю на Земле свою, большую.
Сливаясь с чужеродным веществом,
Почти могу поверить в жизнь до смерти;
Что сущее измерено числом
Дней, отведённых отроду планете.
Но я из тех, чей стар как мир рукав,
А в рукаве припрятан свет Сверхновой.
Кто, всё до кванта крайнего отдав,
Последний атом
вкладывает
в слово.
* * *
При свете фонаря-подсвечника
Я пересчитываю косточки
У поездов на позвоночниках.
Пришли когда-нибудь мне весточку!
Пиши немного, неразборчиво,
Размашистым, неровным почерком, —
Письмо не с голубем, а с ласточкой,
Не ранним утром – поздним вечером.
Я буду с нежностью беречь его,
Письмо ребёнка, мирно спящего
В твоей груди. Живого. Вечного.
Антон Аносов
* * *
Никто не забыт, ничто не забыто.
На мраморных плитах, на теле гранита
Бессмертной солдатской наколкой набито:
«Никто не забыт, ничто не забыто».
Мы помним, а значит, не нужно иного –
Две рюмочки водки с кусочком ржаного.
Помянут погибших военных живые
И выпьют за павших сто грамм фронтовые.
За тех, кто домой не дошёл в сорок пятом,
За тех, кто навеки остался Солдатом,
За тех, кто в Афгане, Чечне и Донбассе
Отдал свою жизнь, а не крылся в запасе.
Помянем!
Хотя не смириться нам с этим,
Мы с хрипом и горечью в горле ответим
Голодной войне и погибели сытой:
Никто не забыт, ничто не забыто.
Слова наши бьются усиленным пульсом,
От слов этих каждый вдохнул и очнулся,
Пока не забудем Героев служивых,
Они будут живы! Они будут живы!
Ничто никогда не проходит бесследно,
Ни гибельный выкрик, ни возглас победный,
Ни те, кто планету наследовал людям.
Никто не забыт,
Никого не забудем!
* * *
Тебе и Вам, и всем, и каждой
как, в частности, ушедшей из…,
так и фривольным юным мисс,
с привязанностью или жаждой,
но без желания на бис,
(не оттого, что надоели,
хотя я каждую любил
чуть-чуть, на миг, на самом деле,
не исключая краткий пыл,
потребности в красивом теле,
а оттого, что вами вновь простыть
и пребывать в бессонном сомне
я не хочу;
не надо;
что мне…?)
кого-то сложно позабыть,
кого-то не смогу запомнить,
но вам, «майн либе»,
«данке шён», всем, либо
каждой от меня –
спасибо!
* * *
Господи Боже – Христос Воскресе!
Ангел в пещере людей встречал,
а я провожаю
день
в лиловой завесе
квартиру залившего
солнцем
луча.
Ночь застилает кровлю на крыше,
шифер небесный, дырявый вразброс.
Двенадцать. Прохожий на улице, слышишь…?
– «Воистину, значит, воскресе Христос!»
Спят куличи, заскучавшие за день,
я закрываю глаза до утра,
тихонько горят миллионы лампадин,
и ангелы молча ликуют: «ура!»
* * *
Время на вечность патенты оформило,
право свободное – дать и отнять,
спрятав от жизни заветную формулу
для разворота минувшего вспять.
Жизнь – это точка, момент бифуркации,
прошлого с будущим прочная нить,
вот почему передумал бояться я –
жить настоящим, а прошлым не жить.
Камень дорожный стоит преткновением:
хочешь направо? – налево пойдёшь!
Я совершаю загаданный временем
свой незаметный кредитный платёж.
Пусть же порадует путника чтящего,
в памяти прошлого миг сохранив,
сонное, правда, ещё настоящее,
если, конечно, я всё ещё жив.
* * *
Поалели следы несуразные
зимней вишни на талом снегу,
больше видеть в обыденном праздное
я уже, как и вы, не смогу.
Разобщила, разбила расщелина,
разделила на две стороны,