спят усталые игрушки, в неотвеченных висят.
Не хочу к тебе в подружки, мне уже под пятьдесят.
Мама мамочка мне страшно, отчего часы спешат…
Кто-то там стоит на страже и не выйти не сбежать…
К стопке водки – огуречик. Палка, палка, крест равно.
Вот и вышел человечек в бесконечное окно.
* * *
Восьмилетняя девочка помнит, как пахнет инеем.
Как оживают люди, идя на ярмарку,
что в сочельник откроют на пешеходной линии.
Восьмилетняя девочка грезит ледовым яблоком.
Восьмилетняя девочка слушает разговорчики
полупьяной мамаши с каким-то пришедшим жиголо.
Восьмилетняя девочка пишет дурацким почерком
сочиненье на тему «Как я провёл каникулы».
В сочинении девочка ищет прописку в космосе,
самоубийство считая причиной вескою.
На собрании на родительском смотрят косо все
и отец порет девочку пряжкой красноармейскою.
Восьмилетняя девочка ходит со взрослым паспортом.
Любит психов, фронтменов групп и преподавателей.
Чувство самозащиты у неё ничерта не развито.
Антивирусы не реагируют на предателей.
Восьмилетняя девочка всё пустотой испачкала,
слушает рэп и смотрит «Мальчишник в Вегасе».
Восьмилетняя девочка ест витаминки пачками.
Не отличая амфетамин от экстази.
Восьмилетняя девочка пахнет бедовым инеем.
Ярмарка где-то рядом, через три города.
За неименьем жилища, призванья, имени
Восьмилетняя девочка обстригла ресницы коротко.
Восьмилетняя девочка падает с крыши замертво,
никому не перестрадать, не переболеть её.
Восьмилетняя девочка вымерла динозавриком
и никто не узнал, что была она восьмилетняя.
И с последним приходом, тёплым, как одеяло, как
мамины руки на животе беременном,
на рождественской ёлке тает ледовым яблоком
непонятная жизнь в непонятном пространстве-времени.
* * *
Для меня город пахнет июнем,
серпантинами горных дорог,
васильковым огнём полнолуний
и последним звонком на урок.
Список книжек на лето прочитан
и на дне рюкзака позабыт.
Имена нарисованы чьи-то
на асфальте мелком голубым.
Невидимка одно из них синим
аккуратно обвёл по краям.
Там моё непонятное имя.
Там моя непонятная я.
Там мои сероглазые горы
и блестящие крылья идей.
Я в июне построила город,
абсолютно лишённый людей.
* * *
Сувенирный набор из потустороннего мира
я показываю тем, кто идёт по крыше.
Вот диск с записью тамошнего прямого эфира,
что ты на ней слышишь?
Это ножницы перерезают толстенный провод,
состоящий из маленьких проводочков.
Легче найти преступника, чем повод
не ставить точку.
Пахнет сломанным летом, зелёным одеколоном
и поворотом, слабым и бессюжетным.
«Вечность» из костяной мозаики – не то слово,
что за крутое этно.
Страшно не то, что эти будут смеяться,
когда я пойду двухлеткой, смешно и криво,
смесь медицинского клея и пористого фаянса.
Отрастившая крылья.
* * *
Это всё – о тебе. Не более и не менее.
Отражённый свет как больное местоимение.
Или Божья заболевающая фантазия.
Подбери мне здесь рифму лучше, чем «эвтаназия».
Это чёрная сказка скрывается под белилами.
По бумаге воды о нас написали вилами.
Что случается, если зеркало смотрит в зеркало?
Подбери мне здесь рифму лучше, чем «исковеркало».
Днём скрываясь под псевдонимами, капюшонами,
два окна друг на друга горят как умалишённые.
Одинаковыми, простыми инициалами.
Подбери весь огонь и сделай страницы алыми.
И разгневался бог, и невзлюбило небо нас.
Это полулюбовь, превращённая в полуненависть.
Бронхиальная астма замшелого трагикомика.
Подбери мне все ноты, упавшие с подоконника.
Одинаковый чек в оранжевом круглосуточном.
И прохожий, подслеповатым совсем не будучи,
перепутает нас на неосвещённой улице.
Ибо лучше, чем я, никто с тобой не срифмуется.
Екатерина Дуракова
* * *
По ночам снится Бог,
он бывает ужасно сердит.
Я не так проповедую,
и вообще, веду себя отвратительно.
Говорит, что доверие,
выданное мне в кредит,
я могу оставить себе,
если сумею хоть что-нибудь ещё
сохранить от него.
А ещё говорит,
что кривая моя стезя
на Его подоле
шита лучшими белыми нитками.
Только снова выходит,
что не говорить нельзя,
и молчание стало бы
самой большою ошибкою.
Потому-то под небом
я всё ещё тщусь говорить.
И отчаянно силюсь не показать
своей слабости.
Бог молчит, осуждая —
он должен предупредить:
«Не выверни челюсть,
когда будешь кусать это яблоко».
Происхождение
Был прадед – странствующий рыцарь,
А мой отец – на четверть гном.
И на семи ветрах мой дом…
Но иногда мне Космос снится.
Молодой дом
Маме
Твёрдо верный привычке одной:
По ночам зажигать свет —
Этот дом… Он совсем молодой.
Дому – двадцать с годами лет.
И пока я грустил о том,
Что в далёком краю был,
Ты с ветрами дружил, дом,
Отряхая дожди с крыл.
Я вхожу в молодой дом
И всегда зажигаю свет,
Оставляя беду на потом.
Милый! Стой – сотни тысяч лет!
Приходящая вслед за днём
Ночь – тревожна, и звёзд – нет.
Но стоит молодой дом,
И в окошке его свет.
* * *
Страх огня – как болезнь – привит.
Очищенье – итог пожара.
Но не выдержу новой любви,
Как не выдержал пытки старой.
Этот, боли – особый! – вид,
Звёздным бликом у сердца пляшет:
Это – больше, чем просто страшно,
Если место ожога болит.
Разум рвался и кривь явил.
А потом – просто «встал и вышел».
Я не выдержу новой любви,
Я боролся, но это – слишком.
Шароварница
Стихотворение из сюжетного цикла «Августа».
Обрывком зелёной ленты,
Малиново-чёрным пером,
Опавшим на бархат колета,
Расшитого серебром —
Запомнишься. Мне и людям.
Войдёшь, не спросясь, в века.
Мистерии акт подсуден,
Цена же её – велика.
Вся сущность твоя проявится,
Когда, миновавши капкан,
Прекрасною шароварницей
Запомнишься ты векам.
– Такая к ногам повалится,
Немыслима и горда?
Бесстыдная шароварница
Без спросу пришла сюда.
С иными – умеешь нянчиться,
Мне – смех твой. Насмешка остра.
Такие как ты не старятся,
Ты – пьяной весны сестра.
Молчи! Пощади моё ханжество…
За что мне такая беда?
Проклятая шароварница!
Зачем ты пришла сюда?!
* * *
Цепи мои упали.
Сорваны прочь затворы.
Новые мысли, дали,
Новые разговоры.
Воля внутри – подкожна.
Небом обещано счастье.
Только саднят безбожно
Стёртые в кровь запястья.
* * *
Прорвать, как блокаду, беспамятства липкий туман —
В подтаявший город твоей двадцать пятой весны.
Там скверная женщина пишет бульварный роман,
Где розданы судьбы и точки над ё учтены.
Здесь хрупкая дружба – поколотый шпильками лёд.
В нём дикая жажда, ночная тревожная жуть.
Когда, наступая, смотрели не только вперёд,
Боясь умереть, не решались прилечь – отдохнуть.
Кофейная правда в бокале под сливками лжи.
Никто не нарушит покой неотслуженных лет.
Кончаются вера и время. Рутина кружит.
Фантомно тревожит внутри то, чего больше нет.
Ты хочешь вернуться сквозь памяти нервный обман
Под гулкое небо, к истоку нетрезвой мечты.
Но скверная женщина больше не пишет роман.
И ты не признаешь, что скверная женщина – ты.
Мальчик
Ю.О.
Отпущены ветры к заслуженным зорям,
дан отпуск – в судьбе.
Без ветра не пишется. Треплется море
само по себе.
Прохладная юность, но жарче и жарче
у кромки огня.
И снится, что мальчик, серебряный мальчик,
целует меня.
И как наважденье: ни строчки иначе —
вновь бури звенят.
И снится, что мальчик, серебряный мальчик,
целует меня.
Пусть строгое время уводит всё дальше
от кромки огня.
Мне снится, что мальчик, серебряный мальчик,
целует меня.
Молодость
Автор идеи – Стен Кий.
Кончался век. Опаздывал палач.
Напрасно ждали у ступеней эшафота.
Из робких проб, из первых неудач
Поэта плач стал песнею свободы.
Века текли. Читался пятый том.
Вы были молоды тогда и были милы.
Не следовало знать вперёд о том,
Когда и где черёд попортить крылья.
Кто побеждён?.. Кто вёл учёт удач?
Край неба стыл. Помост изъела плесень.
Текут века. Вновь опоздал палач.
А Вы всё ждёте продолженья старой песни.
Соль для «Маргариты»