Сентябрь в Молдавии – такое время, когда романтическая осень начинает золотить ручку по-цыгански разгулявшемуся лету. В отличие от Лёльки училась я хорошо. Лёлька к учёбе относилась терпимо. Особых способностей к наукам у неё не было, что нисколько не напрягало, так как свою дальнейшую жизнь она связывала с морем, а в море интегралы, синусы и косинусы нафиг не нужны. Потому и училась Лёлька так себе, через пень-колоду. Обычно, получив очередной неуд, Лёлька презрительно захлопывала дневник и принималась выводить ручкой на промокашке кораблик.
– В мореходку поступлю, и поминайте меня как звали.
Большая перемена. Мы сидим в фойе первого этажа школы на деревянных откидных сидениях, грызём посыпанные сахаром коржики, запивая солёным томатным соком. На стене напротив приколот большой жёлтый лист. Афиша. На ней гигантскими буквами отпечатано «ЦЫПЛЁНОК ЧОК», кто-то шариковой ручкой дописал «-нутый». Мы давимся от смеха, расплёскивая вокруг себя томатный сок.
В дверях появляется Жосан. Имени его мы не знаем, все зовут его по фамилии – Жосан. Я вжимаюсь в плоскость кресла. Жосан месяц как освободился. Лёлька сказала, что сидел он за изнасилование, и это поселяет в моей душе, а тем паче теле – страх. Страх перерастает в ужас в тот момент, когда я ловлю на себе его заинтересованный взгляд.
– Здорово, соски! – приветствует нас Жосан и, откинув деревянную сидушку, подсаживается ко мне.
Я давлюсь остатками коржика, отряхиваю фартук и поднимаюсь.
– Пошли, на физру опоздаем. – Хватаю Лёльку за руку и тащу к выходу.
Жосан громко ржёт нам вслед.
– Ещё увидимся.
На физру не пошли. Физкультура – не наш предмет. На прошлом занятии мы с Лёлькой получили за стометровку одну двойку на двоих.
Дело было так. Стометровки я терпеть не могла. Несмотря на длинные худые ноги, короткие дистанции мне не давались, а Лёльке они просто были «пофиг».
– На старт, внимание, марш, – взвыла ЛюбоВася, махнула рукой и щёлкнула секундомером. После чего мы с Лёлькой не понеслись, как это делали остальные, «галопом по Европам», а неспешно потрусили прогулочным шагом, при этом ещё и нагло переговариваясь. Достигнув финишной отметки, довольные собой, мы скрылись в раздевалке, а красная от негодования ЛюбоВася влепила кол каждой из нас.
Обидевшись на физручку, на следующее занятие мы решили не ходить. Это был наш протест, наш бойкот, забастовка и стачка вместе взятые.
– Пошли на старое кладбище, – позвала Лёлька. Была у подруги моей странность – её всегда приманивали к себе погосты. Любила она вдоль могил гулять. Я эту её странность не разделяла и обычно старалась подобные места обходить стороной, и хоть было мне стрёмно, но согласилась. Встреча с Жосаном всё пострашней будет.
– ЛюбоВася нам этого не простит. – Клички, состоящие из укороченных имени и отчества преподавателя, рождались сами по себе и цеплялись к учителям на всю жизнь.
– Пофиг, – отмахнулась Лёлька, раздвигая кусты сирени.
– Тебе пофиг, а мне тройка в аттестате не нужна.
Протискиваясь в заборную щель, Лёлька не ответила.
– Тебе всё пофиг, – ворчала я, осторожно высвобождая зацепившийся за ржавый гвоздь фартук.
– Я в греблю записалась. Завтра первое занятие. Не хочешь со мной?
– Не-а, я глубины боюсь.
– А чего её бояться? – Лёлка тряхнула подол формы, образовав небольшое пыльное облако. – Ты же плавать умеешь.
Днестр – река коварная, дно её изрыто ямами, которые образуют опасные воронки. Попадёшь в такую – не выберешься.
– Видела я эти лодки, небольшая волна – перевернешься, а течение в Днестре, сама знаешь какое.
– Пофиг, – Лёлька привалилась к торчащему из земли и местами облупленному камню, который служил кому-то надгробием.
– И зачем только мы сюда полезли, – продолжала я недовольно бурчать.
– Тихо тут. – Лёлька расстегнула портфель, достала пачку сигарет и закурила. – Спокойно.
– И жутко, – добавила я, чувствуя внутреннее волнение. На заросшем кустарником кладбище никого, только провалившиеся в землю камни, с выдолбленными на них едва различимыми буквами и цифрами.
– Пошли отсюда.
– Трусиха! – ухмыльнулась Лёлька, выпуская сизую струйку дыма. – Они же все мёртвые, чего они нам сделают. Там… – Лёлька постучала ногой о землю рядом с захоронением, – уже даже косточек не осталось. Глянь на даты.
– Всё равно. Темнеет. – Я посмотрела на свисающую грязно-серой ватой тучу. – Сейчас дождь пойдёт.
Ещё минуту назад небо было голубым и чистым. И вдруг эта туча! Откуда она взялась? Вдобавок через пару минут спустился плотный туман. Исчезли все звуки, даже отдалённый шум трассы, а наши голоса приобрели пещерный тембр с эхом. Это было действительно страшно. Даже для Лёльки. Стрельнув бычком в кучу мусора, она сдавлено произнесла:
– Пойдём. – И растеряно закружила на месте. – А мы откуда пришли?
Ко всем моим страхам добавилась пугающая мысль, что мы никогда не выберемся с кладбища и не найдём дорогу назад. Перейдя на шёпот, чтоб не пугаться собственных голосов, мы заспорили, как нам лучше поступить: переждать напасть на месте или всё-таки искать выход в густом тумане. И тут случилось самое необычное. Где-то в отдалении закаркала ворона и в одно мгновение все звуки встали на свои места, небо просветлело, туман исчез, а наши голоса… наши голоса стали такими же, как и раньше.
– Лёлька! – схватила я подругу за рукав, и та от неожиданности подпрыгнула.
– Ты дура, что ли? – Лёлька замахнулась на меня портфелем. – Чего пугаешь?
– Смотри.
– Чего?
– Харлампий Арефьев, – прочла я надпись на камне. Сбитые цифры года рождения были едва различимы – «1887». На том месте, где должна была стоять дата смерти – лишь воронка размером с кулак.
– Ну и чего?
– Это прадед мой. – Я провела пальцем по выбоине.
– Да ладно.
– Точно тебе говорю. У моей бабушки отчество Харлампиевна, а девичья фамилия Арефьева. Значит, это могила её отца. И по годам подходит.
– Нифигасе. – Лёлька обошла камень и с интересом уставилась на надпись. – А ты знала, что он здесь захоронен?
– Нет.
– Вот и навестила дедушку, – хихинула Лёлька. Обломила ветку кустарника с пожухлой листвой и положила её рядом с камнем. – Извини, Харлампий, цветов не захватили.
Выходить решили напрямик, по тропинке, чтоб срезать путь, и не нарочно напугали старика, который неподалёку сжигал в баке какой-то мусор. Лёлька тут же стала его расспрашивать, но он бубнил, что ничего подобного на себе не ощутил и не видел никакого тумана.
– А может просто не заметил разницы? Жизнь бомжа – вечные сумерки и туман, – предположила я.
– Да и пофиг.
Не знаю, что это было такое, может кратковременное перемещение в иное пространство или что-то ещё, но с тех пор я к воронам отношусь уважительно, и покой умерших стараюсь не нарушать.
Советский трикотаж
Монотонную речь учительницы литературы заглушает джазовый вой ветра за окном. Голая ветка берёзы стучит в окно всё яростней.
– Наверное, в прошлой жизни я была итальянкой и жила в Соренто. Каждое утро ходила к морю встречать своего рыбака. А он ловил для меня самую вкусную сардинку. И после каждой страстной ночи, море дарило нам по кораллинке, которую я нанизывала на ниточку под пение неаполитанских песен моего милого.
ГальВаля косится в нашу сторону, но Лёльку это не останавливает и она продолжает бормотать, склонив голову над учебником:
– У моей матери есть коралловые бусы. Длинные. По самое… интересное место. Бусинок я не считала, но их так много, как тех ночей, кораллово-страстных из самой глубины моря…
Чувствуя на себе пристальный взгляд учительницы, я стараюсь вникнуть в суть обсуждения отрывка из «Войны и мира».
– Я осуждаю Наташу Ростову! – категорично заявляет Ленка Сапул. – Как она могла изменить князю Андрею?
– Доброхотова! Ты что-то хотела добавить? – обращается ко мне ГальВаля.