Я сразу сказала сестре, что отец никогда на это не согласится. Так и получилось, когда мы втроем отправились завтракать в кафе. Оставив ее бушевать от ярости, отец отвез меня в магазин, где я подрабатывала на летних каникулах. Открыв дверь машины и уже приготовившись выходить, я, к своему – и его – удивлению, разрыдалась. Сама того не осознавая, в глубине души я надеялась, что он скажет «да». Отец не выносил слез – в особенности когда плакала дочь, которую он помнил в основном ребенком, – и нехотя согласился, но ровно на год.
Каким-то образом ему удалось заботиться о маме, даже разъезжая по Калифорнии и останавливаясь в придорожных мотелях. А я с отличием окончила школу. Окружающие сочувствовали мне, что осталась без родителей, а я втайне наслаждалась свободой.
Когда отец привез маму в Вашингтон, чтобы оставить на наше попечение, сестра поняла, что не может совмещать работу с круглосуточным уходом за ней. Осенью я поступила в колледж. Тогда сестра нашла сердобольного врача в клинике для душевнобольных неподалеку от Балтимора, который принял маму, и там она наконец получила заботу и уход, в которых давно нуждалась.
Навещая ее по выходным во время летней работы, а затем – на каникулах в колледже, я увидела перед собой совершенно нового человека.
С удивлением обнаружила, что мы во многом похожи, чего прежде не замечала и в чем не могла себе признаться из страха, что меня постигнет ее участь.
Я узнала, что стихи, которые она читала наизусть, принадлежали перу Эдны Сент-Винсент Миллей и Омара Хайяма; что сворачивать лист бумаги в три колонки было журналистским секретом, которым она поделилась со мной; и что она всем сердцем хотела оставить отца и уехать вместе с подругой, чтобы попытать счастья на журналистском поприще в Нью-Йорке. Глядя в ее карие глаза, впервые в жизни я заметила, как они похожи на мои.
Когда настойчиво спрашивала: «Но почему ты осталась? Почему не забрала сестру и не уехала в Нью-Йорк?», она отвечала, что все это не имело значения, что ей повезло, ведь у нее есть я и моя сестра. Если же я не унималась, она прибавляла: «Если бы я уехала, ты бы не родилась».
А мне так и не хватило духу ответить: «Но зато родилась бы ты!»
Поступив в колледж, я стала жить в общежитии и была счастлива, что наконец отвечаю только за себя. Однокурсницы, должно быть, поражались моему неубиваемому оптимизму и считали его некой странностью, присущей выходцам со Среднего Запада. Предпоследний курс я провела в Европе, делая вид, что учусь, а на самом деле путешествовала, потому что не знала, удастся ли мне еще когда-нибудь там побывать. По окончании колледжа я уехала на лето к матери, которая к тому времени поправилась и наконец смогла сперва снимать комнату, а затем жить с сестрой. Сестра уже вышла замуж и выделила в своем доме комнату для мамы. Потом я на два года уехала в Индию, где путешествовала и писала.
Однако, вернувшись домой, не смогла найти работу, где можно было бы применить полученные знания. И я снова отправилась странствовать, работать в студенческой политике и в конце концов стала внештатным редактором в Нью-Йорке, вновь вернувшись к такому знакомому ощущению непостоянства. У меня была съемная квартира с соседкой, но я жила на чемоданах и коробках. Проходя по улицам и заглядывая в освещенные окна, повторяла про себя мантру своего детства: «У всех есть дом, кроме меня».
Между тем моя мать работала на полставки в магазине подарков, рядом с домом сестры, а свободное время посвящала своим интересам: восточной философии и англиканской церкви. Последнюю она любила за то, что на ее скамьях разрешалось спать бездомным. Жить в одиночку она бы никогда не смогла, но, приезжая ко мне в Нью-Йорк, казалось, испытывала одновременно гордость и страх – оттого, что я теперь жила там, где когда-то мечтала жить она.
Из отцовских открыток я узнала, что он вернулся к своим мечтам о шоу-бизнесе, подписав контракт с молодым итальянским поп-певцом. Он возил итальянца с женой по барам и придорожным забегаловкам, но приглашений на концерты почти не было, как не было и записей. Вдобавок, по словам отца, певец с женой слишком много ели. Отец отправил их обоих восвояси – работать на авиастроительном заводе, – а сам вернулся к жизни одинокого странника.
Потом он узнал, что в Латинской Америке можно по дешевке накупить полудрагоценных камней, и продал свою машину, чтобы покрыть дорожные расходы. Однако, прилетев в Эквадор, он не нашел там ничего, кроме землетрясения, редких случайных сделок и какой-то немки, которая хотела выйти замуж за гражданина США, чтобы попасть в страну. Об этом он рассказал мне, только когда они развелись. О нашей жизни он сказал только одно: «Знаешь, говорят, что после шестидесяти пропадает тяга к сексу. Так вот, это неправда». Узнав, что в этой стране он обязан будет содержать свою бывшую жену, он настоял на том, чтобы она уехала по доброй воле в одиночку, и ему повезло, что в этом их желания совпали. В целом из своего латиноамериканского приключения он вышел в еще более плачевном состоянии, чем до него.
Потом эта женщина, которая столь непродолжительное время была моей мачехой, позвонила, чтобы узнать, куда прислать отцу открытку на день рождения. Я так давно не жила с ним, что напрочь позабыла, чему меня учили в детстве: никогда и никому не отвечать ничего, кроме как «папы нет дома». А ведь звонивший мог оказаться и коллектором!
Поразительно, как быстро укореняются привычки и как быстро они забываются.
В общем, я сообщила ей его адрес. От этого мой всегда добродушный и мягкий отец пришел в такую ярость, что позвонил мне из телефонной будки и заорал: «Да как ты могла?» Он был уверен, что ей нужны были от него только деньги.
Однако в своих ежегодных путешествиях на восток отец сохранил прежний оптимизм и добродушие. Лишь две вещи его беспокоили: неприятности с налоговой (он годами не платил налоги и не подавал декларацию о доходах) и мелкие проблемы со здоровьем. При весе больше ста тридцати килограммов он страдал от того, что в шутку называл «вены-паучки», к тому же за пределами своей машины чувствовал себя китом, выброшенным на сушу. При этом он знал все лучшие кафе-мороженое и рестораны со «шведским столом» от одного побережья до другого и даже на почту за углом ездил на машине. И никогда не отказывался от своих проектов и сделок.
Однажды он взял с меня обещание никому не рассказывать о его планах открыть сеть придорожных мотелей «Сантана Мотелс». В каждом таком мотеле отец хотел сделать телескопическую крышу, которую постояльцы могли бы убрать, чтобы принимать солнечные ванны. В другой раз он рассказал мне о своей мечте изобрести секретную формулу апельсинового сока, который смог бы конкурировать с «Orange Julius». Но по большей части отец рассылал слоганы в рекламные агентства (с защищенного почтового адреса, чтобы их никто не украл). Например: «Можете поставить последнюю монетку на салфетки «Skott» или «Если вы заядлый курильщик, пусть каждое колечко будет из «Old gold». Когда его идеи не принимали, он просто придумывал новые.
Когда я окончила колледж со значком «Phi Beta Kappa»[13], он внезапно обеспокоился моей судьбой: не слишком ли высоко я взлетела для женщины? Ему самому диплом колледжа казался красивой, но необязательной бумажкой, не нужной никому из нас. Однажды он прислал мне объявление из журнала «Variety» – его библии по шоу-бизнесу. Объявление было обращено к женщинам моложе двадцати четырех лет и ростом от 170 см, которые приглашались для набора в танцевальную группу под названием «Hi Phi Beta» в Лас-Вегасе. Поперек вырезки он быстро нацарапал красными буквами: «Детка (так он всегда меня называл), это же прямо про тебя!»