– Вот, позвольте мне обработать рану, – рядом вдруг оказалась Лора. Несколько мгновений Глеб вглядывался и в ее лицо.
– Так все эти люди… – он попытался сказать «сумасшедшие», но слово будто застряло у него в горле.
– Да, это приют, – Лора осталась совершенно невозмутимой. – Для особых людей.
– Особых, – он фыркнул, стараясь больше не смотреть по сторонам, откупорил флакон с антисептиком и приподнял край рубашки. – Что же вы не называете вещи своими именами?
– А почему вы сами не сказали, кем их считаете? Поверьте, мы избегаем этого по разным причинам. Я так понимаю, вы не собираетесь остаться у нас?
– Правильно понимаете, – Глеб снова поймал себя на грубости. – Я, конечно, благодарен вам и за предложение, и за антисептик, и за…
– Не утруждайтесь, – Лора протянула ему тяжелую холщовую сумку, что все это время висела на ее плече. – Еще увидимся.
Глеб кивнул и отправился дальше: через площадь к незнакомой окраине города. Он действительно не хотел оставаться. Как и полагается, еще с пеленок в нем воспитывали вежливость, деликатность, сочувствие – некий набор обязательных душевных качеств нормального человека. Но пресловутое сочувствие никогда не побуждало его к действиям. Оно не могло заставить его самозабвенно кружить вокруг обездоленных, как это делала Лора. Обычно получалось наоборот – бессильное и испуганное сочувствие гнало его прочь. Он не хотел видеть этих «особенных», не желал, чтоб они видели его. Возможно он был в чем-то виноват? В том, что здоров и телом, и душой? Что точно знает, кто он?
Глеб усмехнулся. Сейчас он был не совсем в этом уверен. Он попытался вспомнить, как выглядит его дом в Петербурге, но образ получился слишком расплывчатым и неоднозначным. Это как лицо давно ушедшего любимого человека. Кажется, оно навсегда осталось в памяти, но стоит начать вспоминать – отдельные черты никак не склеиваются воедино. Обычно виной тому время. А все то, что творилось с Глебом сейчас, длилось будто бы целую жизнь.
У дороги, что вела Глеба через город, стояла белая скамейка с витыми подлокотниками. На ней сидел полноватый подросток – скорее всего, еще один подопечный Лоры. Его плоское лицо растянулось в улыбке, странные глаза были слишком широко расставлены, а в их уголках пролегала глубокая тень. Глеб уже видел таких детей, но был бы счастлив никогда больше их не встречать. Мальчик, покачивая ногами, увлеченно перебрасывал из руки в руку тонкую веревку. Это занятие полностью поглощало его внимание, он будто плел причудливый узор из мелькавших петель. Когда Глеб проходил мимо, мальчик оторвал взгляд от веревочки и протянул к нему руки, словно хотел показать свою работу. Глеб отвел глаза и ускорил шаг.
В сумке, что дала ему Лора, он обнаружил несколько бутылок чистой воды, большой бумажный пакет сухарей и – Глеб усмехнулся – сушеного инжира. Удивляться не приходилось: инжир здесь встречался на каждом углу, и его явно не успевали собирать, оставляя плоды на ветках до тех самых пор, пока они сами не осыпались на землю, превращаясь в темные кляксы.
– Ионическое море, значит, – бормотал Глеб. Его снова обступили молчаливые, пустоглазые дома. Казалось, из их мутных окон кто-то неустанно следит за каждым его шагом.
Ионическое море… Между Италией и Грецией? На юге – Средиземное, на севере… Чтоб его, какое-то еще море! Значит, как ни крути, плыть надо на запад или восток. А дорога и так весь день вела его на запад. Но на чем плыть? И сколько он проведет в пути? Насколько далеко может оказаться суша? Возможно, стоило раздобыть карту или понастойчивее расспросить Лору… Неужели эти люди сами не знают, где находятся? Но ведь так не бывает!
Глеб одернул себя. Нет, он не собирался думать об увиденном и услышанном, не хотел даже пытаться совместить эти лоскуты необъяснимого в единую, более или менее разумную картину. Он не должен был оказаться здесь. И точка. А значит, и понимать этих людей не обязан. Глеб шагал по дороге, пиная камешки изодранными носами ботинок. С каждым шагом он все больше убеждался – ему стоит беспокоиться лишь о том, как выбраться с этого проклятого острова.
С наступлением вечера стало скорее не темно, но лишь спокойно – яркие краски и искрящиеся блики отступили, помутнели и, наконец, дали отдохнуть уставшим глазам.
Дорога увела Глеба из города далеко на запад, в сумерки и тень сосновой рощи. Там тропа начала крутой подъем, а корни сосен, выглядывающие из песка, переплелись в подобие ступеней. Под ногами шелестел серый песок и иногда похрустывали сухие шишки.
Восхождение окончательно измотало Глеба. Он опустился на все еще теплую землю, прислонился к одной из сосновых башен и достал бутылку с водой из сумки. Только сейчас он понял, что Лора принесла ее до того, как он отказался от ночлега в приюте. Она сразу знала, что он откажется? Или на самом деле не собиралась ему помогать?
«Хватит!» – прервал он свои размышления. – «Никаких догадок! А это еще что?»
За поясом у него оказалась скрученная в трубку измятая газета, о которой он начисто забыл. И хоть в сумраке текст оказался едва различим, Глеб все-таки отыскал нужную страницу. С нее сверкала уже хорошо знакомая невеселая улыбка Кристины Сандерс. На фотографии было не разглядеть почти сведенных веснушек, и от этого ее лицо казалось каким-то пластмассовым.
«Кристина Сандерс, корреспондент и редактор издания «СилаСлова» оказалась не только участником выставки в Королевской Академии художеств, но и свидетелем беспорядков, и одной из пострадавших от аварии в лондонском метрополитене», – Глеб так впился взглядом в текст, что газета того и гляди могла задымиться и полыхнуть в его руках.
«К счастью, мисс Сандерс не получила тяжелых травм, и даже ответила на несколько вопросов нашего корреспондента Конора Брэйва.
– Кристина, расскажите, пожалуйста, почему вы решились посетить Королевскую Академию? Думаю, всем известно, что подобные мероприятия вашего одобрения никогда не дождутся.
– Думаю, уж вы, Конор, должны меня понять. Журналиста можно встретить и на войне, и на пожаре, и на выставке. Это наша работа, хотя я предпочла бы войну.
– Действительно, не могу с вами не согласиться. А что вы можете сказать о полном запрете на демонстрацию произведений искусства, который приняли сразу после трагических событий в Академии?
– Знаете, я бы не назвала эти события трагическими. Я сейчас, разумеется, говорю о беспорядках, а не об аварии. Они, скорее, закономерны. Провокация мистера Маркова стала последней каплей в море художественного беспредела. И я всей душой поддерживаю введенный запрет. Искусство – это страшная вещь. Вернее, страшный инструмент, почти что оружие. Ни о какой свободе мыслей не может быть и речи, когда оно может добраться до широких масс. Современный человек думает самостоятельно и независимо. Мысль, личное мнение – это ценность и право каждого. А что делает искусство? Оно, как нам даже признался мистер Марков, несет в себе идею автора.
– Оу, как грубо!
– Еще бы! Я бы даже сказала, не идею, а целую бомбу, начиненную мыслями, ценностями, мировоззрением и еще бог знает чем. Но главная опасность даже не в этом.
– А в чем же?
– В том, что эта бомба не подается зрителю напрямую. Она заключается в образ, принимается подсознательно, подсовывается исподтишка. Подкрепляется эмоциями и действует на человека в обход сознательного. Как опять же признался мистер Марков, его изваяния создавались как раз для того, чтобы вызывать страх.
– Неужели он так и сказал?
– Представьте себе. Запугать – и управлять.
– Это действительно страшно! К счастью, запрет уже вступил в силу, и личности, подобные мистеру Маркову, нам больше не угрожают…»