Не могу я этого сделать, сказал он и глубже зарылся головой в скрещенные руки. Не могу. Ни за что не сделаю.
Роберт, сказал я и потряс его за плечо.
Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.
Я сейчас говорил что-нибудь?
Говорили. Но я не расслышал.
Господи, какой дурацкий сон!
Это моя машинка усыпила вас?
Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.
Почему?
Разговаривали, ответил он.
Я легко мог представить себе их разговор. У меня скверная привычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе «Наполитен» выпить аперитив и смотреть вечернее гулянье на бульварах.
Глава третья
Был теплый весенний вечер, и после того как Роберт ушел, я остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитен» и в наступающей темноте смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на «курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.
Что ты будешь пить? спросил я.
Перно.
Маленьким девочкам вредно пить перно.
Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.
И мне рюмку перно.
Ну как? спросила она. Хочешь время провести?
Да. А ты?
Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?
Ты не любишь Парижа?
Нет.
Почему ты не едешь в другое место?
Нет другого места.
А чем тебе здесь плохо?
Да, чем?
Перно зеленоватый суррогат абсента. Если налить в него воды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначала подбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее был недовольный вид.
Ну, сказал я, может быть, ты угостишь меня ужином?
Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочет смеяться. С закрытым ртом она была очень недурна собой. Я заплатил за перно, и мы вышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись в медлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями и почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов. Фиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.
Зачем столько часов? спросила она.
Они показывают время по всей Америке.
Не остри.
Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной рю де Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнял ее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинул ее руку:
Не надо.
Что с тобой? Болен?
Да.
Все больны. Я тоже больна.
Мы выехали из Тюильри на свет, пересекли Сену и свернули на улицу Святых отцов.
Зачем же ты пил перно, если ты болен?
А ты зачем?
Для меня это не имеет значения. Это не имеет значения для женщин.
Как тебя зовут?
Жоржет. А тебя?
Джейкоб.
Это фламандское имя.
И американское.
Ты, надеюсь, не фламандец?
Нет, американец.
Слава Богу, терпеть не могу фламандцев.
Мы подъезжали к ресторану. Я крикнул кучеру, чтобы он остановился. Мы вышли, и Жоржет ресторан не понравился.
Не очень-то шикарное место.
Нет, сказал я. Может быть, ты предпочитаешь поужинать у Фуайо? Села бы обратно в фиакр да поехала.
Я взял ее с собой потому, что у меня мелькнула смутная сентиментальная мысль, что приятно было бы поужинать с кем-нибудь вдвоем. Я давно уже не ужинал с «курочкой» и забыл, что это нестерпимо скучно. Мы вошли в ресторан и мимо конторки, за которой сидела мадам Лавинь, прошли в заднюю комнату. От еды Жоржет слегка повеселела.
Здесь не так плохо, сказала она. Не шикарно, но кормят хорошо.
Лучше, чем в Льеже.
В Брюсселе, ты хочешь сказать.
Мы выпили вторую бутылку вина, и Жоржет стала шутить. Она улыбнулась, показывая все свои испорченные зубы, и мы чокнулись.
Ты, в общем, славный малый, сказала она. Свинство, что ты болен. Мы бы поладили. А что с тобой такое?
Я был ранен на войне, сказал я.
Уж эта проклятая война!
Мы, вероятно, пустились бы в рассуждения о войне и решили бы, что она приводит к гибели цивилизации и что, может быть, лучше обойтись без нее. С меня было довольно. Как раз в эту минуту кто-то крикнул из первой комнаты:
Барнс! Эй, Барнс! Джейкоб Барнс!
Это мой приятель, объяснил я и вышел.
За длинным столом сидел Брэддокс с целой компанией: Кон, Фрэнсис Клайн, миссис Брэддокс и еще какие-то незнакомые мне люди.
Едем танцевать, да? спросил Брэддокс.
Куда танцевать?
В дансинг, конечно. Разве вы не знаете, что мы снова ввели танцы? вмешалась миссис Брэддокс.
Поедем с нами, Джейк. Мы все едем, сказала Фрэнсис с другого конца стола. Она сидела очень прямо и усиленно улыбалась.
Конечно, он поедет, сказал Брэддокс. Идите сюда, Барнс, и выпейте с нами кофе.
Хорошо.
И приведите свою даму, смеясь, сказала миссис Брэддокс. Она была уроженкой Канады и отличалась свойственной канадцам непринужденностью в обращении.
Спасибо, сейчас придем, сказал я. Я вернулся в заднюю комнату.
Кто такие твои приятели? спросила Жоржет.
Писатели и художники.
Их пропасть в этом районе.
Слишком много.
Слишком. Хотя кое-кто хорошо зарабатывает.
О да.
Мы кончили ужинать и допили вино.
Пойдем, сказал я. Кофе будем пить с ними.
Жоржет открыла сумочку и, смотрясь в зеркальце, провела несколько раз пуховкой по лицу, подкрасила губы и поправила шляпу.
Идем, сказала она.
Мы вошли в переполненную публикой комнату; Брэддокс и остальные мужчины за столом встали.
Позвольте представить вам мою невесту, мадемуазель Жоржет Леблан, сказал я.
Жоржет улыбнулась своей чарующей улыбкой, и мы все по очереди пожали руки.
Скажите, вы родственница певицы Жоржет Леблан? спросила миссис Брэддокс.
Не знаю такой, ответила Жоржет.
Но вас зовут так же, приветливо сказала миссис Брэддокс.
Нет, сказала Жоржет. Ничего подобного. Моя фамилия Хобэн.
Но ведь мистер Барнс представил вас как мадемуазель Жоржет Леблан. Разве нет? настаивала миссис Брэддокс, которая от возбуждения, что говорит по-французски, плохо понимала смысл своих слов.
Он дурак, сказала Жоржет.
Ах, значит, это шутка, сказала миссис Брэддокс.
Да, сказала Жоржет. Чтобы посмеяться.
Слышишь, Генри? крикнула миссис Брэддокс через весь стол своему мужу. Мистер Барнс представил свою невесту как мадемуазель Леблан, а на самом деле ее фамилия Хобэн.
Конечно, дорогая! Мадемуазель Хобэн, я давно с нею знаком.
Скажите, мадемуазель Хобэн, заговорила Фрэнсис Клайн, произнося французские слова очень быстро и, по-видимому, не испытывая, подобно миссис Брэддокс, ни особенной гордости, ни удивления от того, что у нее действительно получается по-французски, вы давно в Париже? Вам нравится здесь? Вы любите Париж, правда?
Кто это такая? Жоржет повернулась ко мне. Нужно мне с ней разговаривать?
Она повернулась к Фрэнсис, которая сидела улыбаясь, сложив руки, прямо держа голову на длинной шее и выпятив губы, готовая снова заговорить.
Нет, я не люблю Парижа. Здесь дорого и грязно.
Что вы? Я нахожу, что Париж необыкновенно чистый город. Один из самых чистых городов в Европе.
А по-моему, грязный.
Как странно! Может быть, вы недавно здесь живете?
Достаточно давно.
Но здесь очень славные люди. С этим нельзя не согласиться.
Жоржет повернулась ко мне:
Миленькие у тебя друзья.
Фрэнсис была слегка пьяна, и ей хотелось продолжать разговор, но подали кофе, и Лавинь принес ликеры, а после мы все вышли и отправились в дансинг, о котором говорили Брэддоксы.
Дансинг оказался «Bal Musette» около Пантеона. Пять вечеров в неделю здесь танцевали рабочие этого района, но один вечер в неделю помещение превращалось в дансинг. В понедельник вечером было закрыто. Когда мы приехали, в дансинге не было ни души, кроме полицейского, сидевшего у двери, жены хозяина за обитой цинком стойкой и самого хозяина. Как только мы вошли, сверху спустилась дочь хозяев. В комнате стояли столы и длинные скамейки, а в дальнем конце была площадка для танцев.