Проявлением такого рода доброты и великодушия и разными иными путями миссис Гарленд завоевала расположение мельника, и мало-помалу между соседями укрепилась такая дружба, о которой вдова и не помышляла, когда, соблазнившись дешевой платой, перебралась после смерти супруга на мельницу из более просторного дома на другом краю деревни. Те, кому доводилось жить в глухих углах, где, что называется, «нет общества», знают, как могут постепенно рушиться социальные перегородки, процесс, который в описываемом случае происходил за счет некоторого опрощения одного из семейств. Вдова иной раз огорчалась, видя, с какой легкостью Энн перенимала простонародный говор и словечки у мельника и его приятелей, однако мельник был так добр и простосердечен, а вдова так покладиста и не тщеславна, что она не захотела быть слишком разборчивой, дабы не оказаться в положении затворницы. К тому же у нее имелись довольно веские основания полагать, что мельник к ней втайне неравнодушен, и это придавало ситуации известную пикантность.
Как-то прекрасным летним утром, когда листву уже пригрели солнечные лучи, а наиболее прилежные пчелы устремились в луга и сады, ныряя в каждую голубую или красную чашечку, которую можно было принять за цветок, Энн на своей половине сидела у окна, выходившего на задний двор, и отматывала шерсть для мохнатого коврика с бахромой; она вязала его уже не первый день, и, на три четверти готовый, он лежал у ее ног. Работа эта, хотя и замысловато-пестрая, была скучна; каминный коврик вещь, над которой никто не трудится от зари до зари: за него берутся и его откладывают; он лежит то на стуле, то на полу, то свешивается с перил лестницы, то выглядывает из-под кровати; его запихивают то туда, то сюда, прячут, скатав, в чулан и снова извлекают на свет божий, и так далее в таком же духе, обращаясь с ним с большей бесцеремонностью, чем, пожалуй, с любым другим предметом домашнего обихода. Никто никогда не предполагает, что каминный коврик можно закончить к какому-то определенному сроку, и шерстяные нитки, употребленные вначале, блекнут и приобретают доисторический вид, прежде чем работа бывает доведена до конца. И не столько лень, сколько сознание особенностей, присущих этому домашнему рукоделию, заставляли Энн то и дело поглядывать в растворенное окно.
Прямо перед ее взором простиралась широкая гладь мельничного пруда, полноводная, вторгавшаяся в пределы живой изгороди и дороги. Вода с плавающими на ней листьями и пузырьками пены неудержимо, как время, убегала под темный свод, чтобы обрушиться там на огромное скользкое колесо. Местность по ту сторону запруды называлась «Развилок» и на три четверти соответствовала этому наименованию, так как здесь сходились два проселка и тропа, по которой гоняли скот. Это было местом всех свиданий и ареной наиболее интересных событий для жителей близлежащей деревеньки. За ним прямо к небу вздымался крутой уступ, переходивший в просторное плато, где сейчас паслось довольно много только что остриженных овец. Высокое нагорье защищало мельницу и деревеньку от северных ветров, превращая весну в лето, умеряя зимнюю стужу, смягчая осеннюю прохладу и позволяя миртам цвести под открытым небом.
Все утопало в полуденном зное, даже овцы перестали пощипывать траву. Развилок в этот час был безлюден: немногочисленное население деревни обедало. На плато тоже не было ни единого человеческого существа, и, если не считать Энн, оно в эту минуту не привлекало к себе ничей взор и ничье внимание. Только пчелы трудились по-прежнему да бабочки не переставая порхали взад и вперед, словно их ничтожная величина служила им спасением от того губительного воздействия, которое этот поворотный час дня оказывал на живые существа более крупных размеров. Все остальное оцепенело в неподвижности.
Энн без всякой особой причины поглядывала на плато и на овец. Крутой, усеянный маргаритками склон нагорья, поднимавшийся над кровлями, печными трубами, верхушками яблонь и деревенской колокольней, ограничивал поле ее зрения, а отрываясь от работы, нужно же куда-нибудь смотреть. И вот когда она то трудилась, то бросала взгляд в окно, ее внимание привлекли к себе отдыхавшие на плато овцы: внезапно вскочив, они бросились врассыпную, а с покинутого ими плато донесся тяжелый, сопровождаемый металлическим звоном топот копыт о твердую землю. Устремив взгляд еще дальше, Энн увидела, что по левому, более пологому склону нагорья взбираются два кавалериста оба в полном вооружении, оба на широкогрудых серых конях. Начищенные до блеска уздечки, бляшки и прочие металлические части сбруи сверкали в лучах солнца как маленькие зеркальца, а все то синее, красное, белое, во что были облачены всадники, еще не потускнело от времени или непогоды.
Оба всадника столь горделиво поднимались по склону, словно ничто менее значительное, нежели интересы корон и тронов, никогда не занимало их возвышенных умов. Достигнув той части плато, которая находилась как раз напротив окошка Энн, всадники остановились. И тотчас же следом за ними показалось еще с полдюжины почти таких же точно всадников. Они тоже поднялись на плато, осадили коней и спешились.
Затем двое военных прошли немного вперед, после чего один остановился, а другой зашагал дальше, причем за ним тащилась белая тесьма рулетки. Еще двое направились куда-то в сторону и стали делать какие-то отметки на земле. Так они расхаживали по плато и что-то отмеряли, несомненно преследуя какую-то ранее намеченную цель.
В завершение всех этих продуманных действий какой-то всадник офицер, насколько возможно было, учитывая дальность расстояния, судить по его мундиру, поднялся на плато, объехал его, поглядел на то, что проделали остальные, и, как видно, остался доволен. Тут до слуха Энн долетел еще более громкий топот и звон, и она увидела, что на плато тем же путем походным маршем поднимается целая колонна всадников. А за ней, сверкая оружием и амуницией, выступают из облаков пыли все новые и новые колонны войск, и за пылевой завесой вспыхивают на солнце то огненные звездочки, то змейки, и все это войско медленно направляется к плато.
Энн отбросила работу и, не сводя глаз с приближающейся кавалерии и не обращая внимания на перепутавшуюся шерсть, позвала:
Маменька, маменька, подите-ка сюда! Какое красивое зрелище! Что тут происходит? Для чего понадобилось им взбираться туда, наверх?
Мать, привлеченная этими возгласами, взбежала по лестнице и подошла к окну. Это была женщина приятной наружности, простая в обращении, с открытым взглядом и веселой улыбкой; рядом с Энн цвет лица вдовы казался чуть поблекшим, но изяществом фигуры она не уступала дочери.
Мысли вдовы Гарленд находились в полном соответствии с эпохой, в которую она жила.
Неужто французы? проговорила она, уже готовая изобразить крайнюю степень испуга. Неужто этот враг рода человеческого высадился на нашу землю?
Надобно заметить, что в описываемый момент на земле существовало два врага рода человеческого: Сатана, как во все времена, и Буонапарте, который возник внезапно и значительно позже, но начисто затмил своего соперника. Слова миссис Гарленд относились, разумеется, к младшему из джентльменов.
Этого не может быть, это не он, заявила Энн. А, вон идет Симон Берден, смотритель маяка. Он, верно, знает!
И она замахала рукой престарелому созданию, только что появившемуся на дороге, огибающей мельничную запруду, и почти столь же тусклому, как эта дорога, по которой оно довольно бодро продвигалось вперед, невзирая на то, что согнутая в три погибели спина его, казалось, служила живым укором любому обладателю нормального позвоночника. Появление солдат извлекло его из паба «Герцог Йоркский» и оторвало от кружки пива, совершенно так же как Энн от ее коврика. Заметив, что его подзывают, старик пересек запруду и направился к окну.