Да, я начну первый.
Мастер по раскраске вееров, проговорила Певунья, какое хорошее ремесло.
А сколько вы получаете за свои веера? спросил Поножовщик.
Я работаю сдельно, ответил Родольф. Если повезет, выколачиваю четыре, а то и пять франков в день, но это летом, когда долго бывает светло.
И вы часто погуливаете, бездельник?
Да, когда я при деньгах, то трачу немало: во-первых, шесть су за ночь в меблированной комнате.
Я не ослышался, монсеньор вы платите шесть су за ночь! проговорил Поножовщик, прикладывая руку к шапке.
Обращенье «монсеньор», прозвучавшее иронически в устах Поножовщика, заставило улыбнуться Родольфа.
Да, я люблю удобства и чистоту, продолжал он.
Поглядите на этого пэра, на этого банкира, на этого богача! вскричал Поножовщик. Он платит шесть су за ночлег!
Кроме того, продолжал Родольф, я трачу четыре су на табак, выходит уже десять су; четыре су за завтрак, четырнадцать-пятнадцать су за обед, одно или два су за водку, словом, около тридцати су в день. Мне не приходится работать всю неделю напролет: в свободное время я кучу.
А ваша семья? спросила Певунья.
Мои родители умерли от холеры.
А кем они были? спросила Певунья.
Старьевщиками, торговали старым тряпьем на Главном рынке.
И за сколько вы продали их дело? спросил Поножовщик.
Я был тогда слишком молод, все продал мой опекун. Когда я стал совершеннолетним, мне еще пришлось вернуть ему тридцать франков Вот и все мое наследство.
А на кого же вы работаете?
Мою обезьяну[26] зовут Борель с улицы Бурдонне. Болван и притом груб; вороват и скуп. Ему легче потерять глаз, чем расплатиться со своими работниками. Таковы его приметы. Если он заблудится, не разыскивайте его, пропади он пропадом. Я учился у него своему ремеслу с пятнадцати лет; в армии я не служил: вытянул счастливый номер. Живу я в старом еврейском квартале, в комнате на пятом этаже, окнами на улицу; зовут меня Родольф Дюран Вот и вся моя история.
А теперь твой черед, Певунья, сказал Поножовщик, свою историю я оставлю на закуску.
Глава III. История Певуньи
Начнем с самого начала, сказал Поножовщик.
Да с твоих родителей! подхватил Родольф.
Я их не знаю ответила Лилия-Мария.
Как так? вырвалось у Поножовщика.
Я о них слыхом не слыхала. Меня нашли в капусте, как говорят маленьким детям.
Ну и ну! Выходит, Певунья, мы с тобой из одного семейства!..
У тебя тоже не было дома, Поножовщик?
Я сирота, и дом мой парижские улицы, как, верно, и у тебя, дочка.
А кто же воспитал тебя, Певунья? спросил Родольф.
Сама не знаю, сударь Сколько я себя помню, кажется, мне было лет семь-восемь, я жила с одноглазой старухой. Ее прозвали Сычихой из-за крючковатого носа и единственного круглого зеленого глаза, как у окривевшей птицы.
Ха!.. Ха!.. Ха!.. Я так и вижу эту стерву, вскричал, смеясь, Поножовщик.
По вечерам одноглазая старуха, продолжала Лилия-Мария, посылала меня для виду продавать леденцы на Новом мосту, а на самом деле заставляла просить милостыню Если я собирала меньше десяти су, она била меня и морила голодом.
Понятно, дочка, сказал Поножовщик, пинок вместо хлеба и несколько подзатыльников в придачу.
Бог ты мой, так я и жила
А ты уверена, что эта женщина не была твоей матерью? спросил Родольф.
Понятно, уверена: Сычиха то и дело попрекала меня, что я круглая сирота, что нет у меня ни отца, ни матери; клялась, будто подобрала меня на улице.
Итак, сказал Поножовщик, ты получала вместо еды колотушки, если приносила домой меньше десяти су!
На ночь я выпивала стакан воды и зарывалась в охапку соломы, брошенную Сычихой прямо на пол; говорят, будто солома греет. Какое там! Иной раз я всю ночь напролет дрожала от холода.
Еще бы, эти перья из босса[27] холодят, как лед, ты права, милочка, воскликнул Поножовщик, навоз во сто крат лучше! Но люди воротят от него нос: подстилка, мол, не первой свежести: побывала в брюхе животного.
Эта шутка вызвала улыбку на губах Лилии-Марии.
Утром Сычиха давала мне с собой немного еды. Сразу на завтрак и обед, и посылала на Монфокон за червями для наживки: ведь, кроме всего, она торговала удочками под мостом Парижской Богоматери А дорога от Дробильной улицы, где мы жили, до Монфокона неблизкая особенно для голодного и озябшего семилетнего ребенка.
Ходьба укрепила тебя, и ты выросла прямая, как тростинка, тебе не на что жаловаться, доченька, сказал Поножовщик, высекая искру из огнива, чтобы раскурить трубку.
Домой я возвращалась очень усталая, продолжала свой рассказ Певунья. Тогда около полудня Сычиха давала мне еще кусочек хлеба.
От такого поста, дочка, талия у тебя стала тонкая, как у осы, не стоит жаловаться, заметил Поножовщик, делая несколько глубоких затяжек. Но что это с вами, приятель? Простите, я хотел сказать, господин Родольф; вид у вас какой-то чудной Неужто из-за того, что эта девчонка столько намыкалась? Право все мы намыкались, все жили в нищете.
О, я ручаюсь, Поножовщик, что у тебя было меньше бед, чем у меня, проговорила Лилия-Мария.
У меня, Певунья? Да знаешь ли ты, девочка, что ты жила как королева по сравнению со мной! По крайней мере, в детстве ты спала на соломе и ела хлеб!.. Я же, когда повезет, проводил ночи в Клиши, в печи для обжига гипса, как настоящий шатун[28], а голод утолял капустными листьями, что валяются возле придорожных тумб. Но идти в Клиши было далеко, а от голода у меня подгибались ноги, и чаще всего я спал под колоннами Лувра зимой же просыпался иной раз под белыми простынями когда шел снег.
Мужчина куда выносливее, чем бедная худенькая девочка, сказала Лилия-Мария, к тому же я была маленькая, как воробышек
И ты еще помнишь об этом?
Еще бы! Когда Сычиха принималась бить меня, я падала с первого же удара; тогда она пинала меня ногами, приговаривая: «У этой дуры сил ни на грош, она валится от одного щелчка». Старуха вечно звала меня воровкой, другого, настоящего имени, у меня не было, а Воровкой она меня сама окрестила.
То же было и со мной, меня звали как придется, словно я был бездомным псом: мальчик, Альбинос, как тебя там. Поразительно, до чего у нас с тобой похожая судьба, дочка! воскликнул Поножовщик.
Это правда если говорить о нищете, сказала Лилия-Мария, все время обращаясь к Поножовщику.
Помимо воли она испытывала чувство, похожее на стыд, в присутствии Родольфа и едва осмеливалась поднять на него глаза, хотя он, по-видимому, принадлежал к тем людям, среди которых она выросла.
А что ты делала, когда Сычиха не посылала тебя за червями? спросил Поножовщик.
Одноглазая заставляла меня просить милостыню до самой ночи неподалеку от нее: ведь по вечерам она варила на Новом мосту большие ячменные леденцы. О, тогда о куске хлеба нечего было и думать! Если я, на свое горе, просила есть, Сычиха говорила, сопровождая свои слова колотушками: «Когда ты наберешь десять су милостыни, Воровка, я дам тебе поужинать». Иной раз от голода и побоев я принималась громко плакать. Одноглазая вешала мне на шею лоток с леденцами для продажи и заставляла стоять на месте неподалеку от нее. Сколько я там слез пролила, как дрожала от холода и голода!
В точности как я, доченька, сказал Поножовщик, прерывая Певунью, кто бы мог подумать, что от голода дрожишь так же, как от холода.
Словом, я оставалась на Новом мосту до одиннадцати часов вечера со своей выставкой леденцов на шее. Мои слезы часто трогали прохожих, и я набирала иной раз десять, а то и пятнадцать су, которые и отдавала Сычихе.
В самом деле, пятнадцать су знатная выручка для такого воробышка, как ты!
Еще бы! Но, видя это
Одним глазом, заметил, смеясь, Поножовщик.
Конечно, ведь другого у нее не было Сычиха взяла за привычку бить меня и перед тем, как нам с ней идти на Новый мост, чтобы мои слезы вызывали жалость прохожих и увеличивали подаяние.