Москали? неприязненно спросил Кароляк, и эта неприязнь вдруг остро уколола душу Глеба. И ведь переспрашивает, хотя сам прекрасно знает, кто со мной был, подумал Невзорович он сам рассказал эту историю Кароляку в том трактире на Мойке. Не напрасно ли? Он насупленно кивнул в ответ на слова Габриэля и продолжал:
Мы действительно помогли выбраться из затопленного подвала нескольким людям корпусной прислуги. А Мицкевича ни я, ни мы не спасали скорее уж наоборот, и пана Адама и нас с друзьями спасли с постамента лейтенант Завалишин и русские матросы.
Кароляк в ответ на слова Глеба пренебрежительно отмахнулся, словно все возражения Невзоровича не стоили и выеденного яйца, и его по-прежнему следовало считать главным спасителем пана Адама.
Остальные слушали рассказ Глеба с каменными лицами, словно он рассказал бог весть какую скабрёзность, неприличную в приличном обществе. Было видно, что им слова Невзоровича особого удовольствия не доставили. И только двое слушали его с неприкрытым восхищением сын хозяйки Ромуальд и стоящий рядом с ним сухопарый остроносый мужчина невысокого роста в жемчужно-сером сюртуке он даже притопывал носком штиблета по паркету в местах рассказа, должно быть, показавшихся ему особо интересными.
Когда Глеб умолк, остроносый порывисто шагнул к нему и протянул руку:
Браво, юноша, браво! воскликнул он, не обращая внимания на каменные лица и кислые усмешки окружающих, от которых Глеб чувствовал себя не в своей тарелке, словно он высыпал перед людьми на стол кисет добытого им в разбойничьей пещере золота, а оно оказалось глиняными черепками. Возглас остроносого всё же польстил его самолюбию, утешил. А тот продолжал трясти руку Глеба. Позвольте представиться Юзеф Олешкевич!
Как? Глеб даже восхищённо попятился.
Вот как, вы меня знаете? удивился Олешкевич, уставившись на Невзоровича своими выпуклыми карими глазами, и наконец выпустил его руку. Но откуда?
Да кто ж вас не знает? восторженно ответил Глеб. Тем более, среди виленцев!
Пан Юзеф польщённо улыбнулся, словно вспоминая что-то должно быть, возникла в памяти виленская юность.
Да протянул он с теплотой. Виленский университет, alma mater nostra видывал я потом и Париж, и Дрезден, и Петербург вот теперь но там, в Вильне, я был дома
От пана Юзефа исходил странноватый запах, едкий и лёгкий, но всё-таки ощутимо заметный, знакомый, но Глеб почему-то никак не мог его опознать.
Но Олешкевича прервали неожиданно, хотя и не грубо.
Прозвенел весёлый голос женское меццо-сопрано:
Однако, господа, я вижу у нас новое лицо
Сказано было так же по-польски, как и всё остальное в салоне до того. Головы всех, кто был в зале, разом повернулись к лестнице на антресоли. «Мама», весело выговорил Ромуальд он не только голову повернул в ту сторону, он поворотился весь, одним цельным движением.
По лестнице спускалась, едва касаясь перил кончиками пальцев нет, ей богу, фея! Лёгкая, стройная фигура в бледно-зелёном, в тон обивке на стенах, шёлковом капоте с открытыми плечами глубокое декольте, белые короткие рукава с пуфами, бордовый невесомый берет неизвестно каким чудом держится поверх светлых, с лёгким каштановым оттенком волос, поверх прекрасных покатых плеч газовая мантилья цвета слоновой кости. Изящные шагреневые туфельки цокали по ступеням лестницы подбитыми каблучками.
Глеб онемел.
Следом за красавицей неторопливо шла девочка лет двенадцати, одетая точно так, же как и сама хозяйка дома, только декольте в капоте было заменено прямоугольным вырезом. И похожа девочка была на неё в точности те же ярко-алые губы, те же матовые зубы за ними, тот же точёный обвод лица, те же светлые волосы с каштановым оттенком. Казалось по лестнице за хозяйкой спускается её маленькая копия. Слепой догадался бы, что это мать и дочь. Только глаза у взрослой красавицы были карими, а у маленькой серыми. Должно быть, в отца глаза удались, подумалось Глебу, но он даже не обратил внимания на глупость этой очевидной мысли.
Я слышала, как пан Кароляк представлял вас моим гостям, пан Невзорович, сказала, улыбаясь, хозяйка дома. Приятно видеть в моих стенах столь храброго и великодушного юношу. Прошу располагать моим гостеприимством без стеснения. Познакомьтесь (она повела рукой в сторону девочки дочь стояла на две ступеньки выше матери и с любопытством разглядывала Глеба) моя младшая дочь, Цели́на Шимановская.
Восхищён, поклонился Глеб. Восхищён красотой как матушки, так и дочери. Готов быть кавалером
Слов Глеба были прерваны многочисленными смешками, прокатившимися по залу, и он смутился, сообразив, что в кавалерах у матери и дочери вряд ли есть недостаток.
Смущение разрядилось, когда Олешкевич весело воскликнул:
Пани Мария, может быть, вы сыграете нам какое-нибудь своё новое сочинение?! Я думаю, несправедливо, что в Германии, Швейцарии и Италии их уже слышали, а мы, ваши земляки в чужом городе ещё нет!
Окружающие приветственно зашумели, захлопали в ладоши слова пана Юзефа понравились всем.
Шимановская не стала жеманиться и отнекиваться видно было, что музыка для неё истинное удовольствие. Она неторопливо прошла к стоящему в углу зала фортепиано, откинула крышку, взяла несколько нот и удовлетворённо кивнула настраивать инструмент не требовалось. Кароляк торопливо подставил к фортепиано табурет, пани Мария присела и бросила пальцы на клавиши.
Музыка плыла по залу, а Глеб вдруг вспомнил урок в корпусе, когда кадеты танцевали под полонез Огинского. За окнами в свинцовых переплётах наваливалась на город синими сумерками сырая питерская зима, а ему казалось, что там на самом деле леса и болота, подёрнутые пеленой зимней литовской вьюги.
В корпус Глеб возвращался уже в полной темноте. В фонарях плясали бледно-жёлтые языки масляного пламени, на площадях горели костры, сложенные из обломков брёвен (остатки разрушенных недавним наводнением кораблей и домов) погреться запоздалому прохожему в сильный мороз. Цокали копыта по мёрзлой заснеженной мостовой, фаэтон покачивало на булыжниках брусчатки, кучера покачивало в такт.
У въезда на Исаакиевский мост Невзорович повернулся лицом к Кароляку, который зябко кутался в меховую полость.
Спасибо, серьёзно сказал Глеб. Очень интересные и приятные люди.
Особенно пани Мария и панна Цели́на? поддел Габриэль.
Не без того, согласился Невзорович смущённо и весело. Но и пан Олешкевич и другие
То ли ещё будет, дружище, то ли ещё будет, загадочно пообещал Габриэль.
2
Котёнок был худой и неприглядный. Короткая серая в тёмную полоску шерсть свалялась и торчала клочьями, прикрывая там и сям небольшие пятнышки лишая. Он жался в углу парадного, крупно дрожал (в парадном было холодно печи, должно быть, были не топлены с утра), глядел на людей круглыми испуганными глазами и пискляво мяукал.
Опять подкинули, сказал Габриэль, остановившись перед лестницей. В голосе его послышалась усмешка, и Глеб, тоже остановившись, посмотрел сначала на котёнка сочувственно, потом на Кароляка удивлённо, не понимая насмешки в его словах.
Опять? переспросил он.
Поймёшь, немногословно ответил Габриэль, поднимаясь на одну ступеньку. Идём, чего остановился?
А котёнок как же? мигнул Невзорович в недоумении.
Не беспокойся, о нём найдётся кому позаботиться, сказал Габриэль всё с той же улыбкой, которая, между тем, нравилась Глебу всё меньше и меньше. Но он тут же задавил в себе это мгновенное чувство пан Адам отзывался о Кароляке хорошо, значит, его, Глеба, впечатления дело десятое. Наносное. То, что должно исчезнуть при дальнейшем знакомстве.