Нельзя сказать, что прямо вот начали сбор средств. Просто многим небезразличен Юрий Мамлеев, многие знают его супругу. Не надо думать, что я развернул кампанию по этому поводу. Просто я напомнил обществу, что есть такой писатель и что у него большие проблемы.
Очень большие, подтвердил Юрий Витальевич. Большие проблемы у нас, Машенька.
Сосед Мамлеева по палате еще раз истошно завыл. Ко всеобщему удивлению, в белую холодную палату вернулась медсестра. Она приказала молчать и повернуться на бок. Больной с неожиданной прытью подтянулся на поручнях над койкой и плюхнулся обратно, оголив большую желтовато-бурую ягодицу.
Вы не видите, что тут женщина? высоким и подчеркнуто обиженным голоском возмутилась Мария Александровна.
Медсестра сделала свое дело, равнодушно воткнув иглу в лоснящуюся задницу, приложила к месту укола ватку и ушла, даже не посмотрев на раздосадованное семейство Мамлеевых.
Безобразие какое, сказала Мамлеева.
Они не понимают, кто к ним попал! воскликнул Юрий Витальевич, однако не забыл о чтении газеты и велел продолжать.
Машенька вернулась к бумажкам, на которых заботливые «придурки» распечатали заметку, принятую супругами Мамлеевыми за газетную статью.
И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже
Кто? спросил Юрий Витальевич. Кто ест устрицы в Париже?
Гуриев, ответила Мамлеева.
Это еще кто такой и почему он ест устрицы в Париже?
Не знаю, Юрочка, вздохнула Мария Александровна, заразившись мужниным возмущением. Чиновник какой-то[5]. Так, я читаю. «И вместо того чтобы переживать за всяких людей, которые, как, например, Гуриев, едят устрицы в Париже, надо бы озаботиться судьбой великого русского писателя, который страдает, потому что завтра может быть уже поздно», рассказал Белковский корреспонденту такому-то.
Мария Александровна послюнявила зачем-то палец, достала новый листок и хотела было читать еще, но Юрий Витальевич ее остановил:
Машенька.
Мамлеева посмотрела на супруга, в глазах ее опять появился злой блеск.
Машенька. А мы в Париже устриц ели?
Дай Бог памяти.
Она в задумчивости закатила глаза и нахмурила брови, пытаясь вспомнить, бывало ли такое, чтобы во время французской эмиграции они с Юрочкой ели устрицы. Лицо ее выражало работу мысли такой силы, будто речь шла о чем-то действительно важном.
По-моему, ели, сказала она где-то через минуту. Точно, ели! На Boulevard Saint-Germain, помнишь?
Мне кажется, не ели, возразил Юрий Витальевич. Мы, Машенька, в годы тяжелой эмиграции, оторванные от России и всего, что нас с нею связывало, ни разу не ели устрицы. А теперь, когда выдающийся российский писатель, достойный продолжатель Гоголя и Достоевского, находится в больнице, нуждаясь в дорогостоящей операции, соотечественники наши обсуждают, как кто-то ест устрицы в Париже.
Когда Юрия Витальевича что-то по-настоящему волновало, он всегда начинал говорить сложными предложениями, полными штампов, как средней руки бюрократ, прикидывающий, куда ему отправиться в отпуск, чтобы в конечном счете остановиться на Феодосии.
Так, прервала его шершавую речь Мария Александровна. Тут про тебя пишут.
Что пишут? с искреннейшим интересом спросил Юрий Витальевич и больше не перебивал.
Юрий Мамлеев русский писатель, драматург, поэт и философ, лауреат литературной премии Андрея Белого. Из-за невозможности публикации своих произведений он вместе с женой эмигрировал в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году в США, где преподавал и работал в Корнельском университете. В тысяча девятьсот восемьдесят третьем году Мамлеев переехал в Париж, где преподавал русскую литературу и язык в Медонском институте русской культуры, а потом в Институте восточных цивилизаций в Париже. В начале девяностых годов он вернулся в Россию, после чего опубликовал несколько книг по философии. Помимо этого, Мамлеев преподавал индийскую философию в МГУ имени Ломоносова[6].
На этом чтение заметки завершилось. Мария Александровна положила охапку листов на прикроватную тумбу, но затем подумала и положила бумагу обратно: дома пригодится.
Да, неубедительно, проворчал Юрий Витальевич.
С лица его исчезли все, какие были, следы угрюмого веселья. На соседа явно подействовало обезболивающее, теперь он тихо сопел в долгожданном сне. Это причиняло Юрию Витальевичу явное неудовольствие, он думал было как-то разбудить задремавшего урода, но вскоре отказался от этой затеи, решив оставить ее на потом. Мария Александровна заметила, что что-то очень тревожит супруга.
Машенька, прошептал он. Машенька, вот что я решил. Если Господом суждено мне умереть, то делать надо следующее. Запоминай.
Юрочка, не говори глупости, запоздало перебила его Мамлеева. Ты не умрешь, мы тебя обязательно вылечим, и ты будешь дальше писать книги, которые принесут тебе всероссийскую известность.
Видно было, что далеко не в первый раз ей приходилось произносить эту когда-то тщательно выученную речь.
Слушай, Машенька. Поскольку я достойный продолжатель Гоголя, то я чувствую, что и смерть моя может наступить при тех же обстоятельствах, что и у Николая Васильевича. Тебе ведь известно, что его похоронили живьем. Когда через много лет его гроб раскопали, он был весь исцарапан изнутри, а Гоголь лежал на боку. Его похоронили, решив, что он умер, а он очнулся в кромешной тьме и принялся выбираться из могилы, но безуспешно. В итоге он погиб от удушья и в полном одиночестве. Он не умер, он лишь впал в летаргический сон, но врачи приняли это за смерть, потому что следовали учению о материализме и за смерть приняли отсутствие признаков жизни. Но мы с тобой люди духовно просвещенные и понимаем, что все происходит иначе. Смерть наступает тогда, когда падает единственный от нее заслон любовь. Кроме того, ты же помнишь мой рассказ «Прыжок в гроб». Если помнишь, то тебе известно, что там одна старуха, Катерина Петровна, все никак не хотела умирать, и тогда ее сородичи начали убеждать ее в том, что она все-таки мертва. И похоронили ее заживо в земле, хотя была она не мертвой, а всего-навсего лжепокойницей. Вспомни, как у меня это было описано. «Дунул дикий порыв ветра, потом еще и еще. Показалось, что он вот-вот сбросит гроб в могилу. Но гроб спокойно опустили туда могильщики, и посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в забитую дверь»[7]. А что, если я тем самым предсказал собственную смерть, как Леня Губанов или Николай Рубцов? Так вот, слушай же меня внимательно.
Слушаю, Юрочка, прошептала Мария Александровна.
Мария, заговорил опять Мамлеев, проследи, чтобы, когда меня похоронили, в гроб мой положили веревку, а к ней привязали колокольчик, а колокольчик этот пусть висит у сторожа. И если я вдруг в гробу очнусь, обнаружив, что душа моя не отправилась на великую встречу с Творцом, я за веревочку эту подергаю, чтобы меня выкопали обратно и я продолжил свое существование. Запомнила?
Мария Александровна покачала головой:
Даже если ты не умрешь, твою кровь заменят формальдегидом, и тогда ты точно перестанешь жить.
Эти слова привели Юрия Витальевича в неописуемый ужас. Он даже чуть подскочил с постели и схватил супругу за рукав.
Как формальдегид? даже не сказал, а прохрипел Юрий Витальевич. Как заменят? Кровь мою заменят?
Заменят, подтвердила Мария Александровна. Кровушку твою сольют, а вместо нее формальдегидом тебя накачают. Чтобы в гробу не очухался и не обнаружил, что живой. Это для твоего же блага.
Я протестую! взвизгнул Юрий Витальевич, тут же поперхнувшись слюной. Я протестую! Наслаждаться бытием вот благо[8], вот удовольствие, ради которого мы здесь существуем. А как можно наслаждаться небытием? Впрочем, если небытием наслаждаться невозможно, то и нет никакого бытия.