Бабушка! проговорил я. Бабушка!
У всех у нас словно отнялась способность двигаться; застывши, мы глядим, как бабушка жмет руку к сердцу, и лицо у нее как у мертвой и голос как у мертвой:
Лувиния! Что ж это? Что они мне говорят такое?
Все происходило разом, скопом точно ружье наше, грянув, взвихрило и втянуло в свой выстрел все последующее. В ушах моих еще звенело от выстрела, так что голоса бабушки и Ринго и мой собственный доносились как бы издалека. И тут бабушка произнесла: «Быстро! Сюда!» и вот уже Ринго и я сидим на корточках, съеженно прижавшись к ее ногам справа и слева, и в спину нам уперты кончики полозьев кресла, а пышный подол бабушкин накрыл нас, как шатер, и тяжелые шаги, и (Лувиния рассказывала после) сержант-янки трясет нашим ружьем перед бабушкой.
Говори, старушка! Где они? Мы видели они сюда вбежали!
Нам сержанта не видно; упершись подбородком себе в колени, мы сидим в сером сумраке и в бабушкином запахе, которым пахнет и одежда, и постель ее, и комната, и глаза у Ринго точно блюдца с шоколадным пудингом, и мысль у нас одна, наверно, у обоих: что бабушка ни разу в жизни не секла нас ни за что другое, кроме как за ложь, пусть даже и не сказанную, пусть состоящую лишь в умолчанье правды, высечет, а затем поставит на колени и сама рядом опустится и просит Господа простить нас.
Вы ошибаетесь, сказала бабушка. В доме и на всей усадьбе нет детей. Никого здесь нет, кроме моей служанки и меня и негров в их домиках.
И этого ружья вы тоже знать не знаете?
Да. Спокойно так сказала, сидя прямо и неподвижно в кресле, на самом краю, чтобы подол скрывал нас совершенно. Если не верите, можете обыскать дом.
Не беспокойтесь, обыщем Пошли ребят наверх, распорядился он. Если там двери где заперты, отворяй прикладом. А тем, кто во дворе, скажи, чтоб прочесали сарай и домишки.
Вы не найдете запертых дверей, сказала бабушка. И позвольте мне спросить хоть
Без вопросов, старушка. Сидеть смирно. Надо было задавать вопросы раньше, чем высылать навстречу этих чертенят с ружьем.
Жив ли речь угасла было, но бабушка точно розгой заставила собственный голос продолжить: Тот в кого
Жив? Как бы не так! Перебило спину, и пришлось тут же пристрелить!
При пришлось при стрелить
Что такое изумленный ужас, я тоже не знал еще; но Ринго, бабушка и я в этот миг его все втроем воплощали.
Да, пришлось! Пристрелить! Лучшего коня в целой армии! Весь наш полк поставил на него на то, что в воскресенье он обскачет
Он продолжал, но мы уже не слушали. Мы, не дыша, глядели друг на друга в сером полумраке и я чуть сам не выкрикнул, но бабушка уже произнесла:
И, значит они не О, слава Господу! Благодаренье Господу!
Мы не зашептал Ринго.
Тсс! прервал я его. Потому что без слов стало ясно, и стало возможно дышать наконец, и мы задышали. И потому, наверно, не услышали, как вошел тот, второй, Лувиния нам описала его после, полковник с рыжей бородкой и твердым взглядом блестящих серых глаз; он взглянул на бабушку в кресле, на руку ее, прижатую к груди, и снял свою форменную шляпу.
Но обратился он к сержанту:
Это что тут? Что происходит, Гаррисон?
Они сюда вбежали, сказал сержант. Я обыскиваю дом.
Так, сказал полковник. Не сердито просто холодно, властно и вежливо. А по чьему распоряжению?
Да кто-то из здешних стрелял по войскам Соединенных Штатов. Распорядился вот из этой штуки. И тут лязгнуло, стукнуло; Лувиния после сказала, что он потряс ружьем и резко опустил приклад на пол.
И свалил одну лошадь, сказал полковник.
Строевую собственность Соединенных Штатов. Я сам слышал, генерал сказал, что были бы кони, а конники найдутся. А тут едем по дороге мирно, никого пока еще не трогаем, а эти двое чертенят Лучшего коня в армии; весь полк на него поставил
Так, сказал полковник. Ясно. Ну и что? Нашли вы их?
Нет еще. Эти мятежники прячутся юрко, как крысы. Она говорит, здесь вообще детей нету.
Так, сказал полковник.
Лувиния после рассказывала, как он впервые оглядел тут бабушку. Взгляд его спустился с бабушкиного лица на широко раскинутый подол платья, и целую минуту смотрел он на этот подол, а затем поднял опять глаза. И бабушка встретила его взгляд своим и продолжала лгать, глядя в глаза ему.
Прикажете так понимать, сударыня, что в доме и при доме нет детей?
Детей нет, сударь, отвечала бабушка.
Лувиния рассказывала он повернулся к сержанту.
Здесь нет детей, сержант. Очевидно, стреляли не здешние. Соберите людей и по коням.
Но, полковник, мы же видели, сюда вбежало двое мальчуганов! Мы все их видели!
Вы ведь слышали, как эта леди только что заверила, что в доме нет детей. Где ваши уши, сержант? И вы что действительно хотите, чтобы нас догнала артиллерия, когда милях в трех отсюда предстоит болотистая переправа через речку?
Что ж, сэр, воля ваша. Но если бы полковником был я
Тогда, несомненно, я был бы сержантом Гаррисоном. И полагаю, в этом случае я озаботился бы проблемой, какую теперь лошадь выставлять в будущее воскресенье, и оставил бы в покое пожилую леди, начисто лишенную внуков тут его глаза (вспоминала Лувиния) бегло скользнули по бабушке, и одиноко сидящую в доме, куда, по всей вероятности, я больше никогда не загляну к ее, увы, великой радости и удовольствию. По коням же и едем дальше.
Мы сидели затаив дыхание и слушали, как они покидают дом, как сержант сзывает во дворе солдат, как едут со двора. Но мы не вставали с корточек, потому что бабушка по-прежнему была напряжена вся и, значит, полковник еще не ушел. И вот раздался снова его голос властный, энергично-жесткий и со скрытым смехом где-то в глубине:
Итак, у вас нет внуков. А жаль какое бы раздолье здесь двум мальчикам уженье, охота, да еще на самую, пожалуй, заманчивую дичь, и тем лишь заманчивей, что возле дома эта дичь не так уж часто попадается. Охота с ружьем и весьма внушительным, я вижу. (Сержант поставил наше ружье в углу, и полковник, по словам Лувинии, кинул туда взгляд. А мы опять не дышим.) Но, как я понимаю, ружье это вам не принадлежит. И тем лучше. Ибо принадлежи оно, допустим на секунду, вам, и будь у вас два внука или, допустим, внук и его сверстник-негр, и продолжай, допустим, ружье палить, то в следующий раз могло бы дело и не обойтись без жертв. Но что это я разболтался? Испытываю ваше терпение, держу вас в этом неудобном кресле и читаю вам нотацию, которая может быть адресована лишь даме, имеющей внуков или, скажем, внука и негритенка, товарища его забав.
И он тоже повернулся уходить мы ощутили это даже в своем укрытии под юбкой; но тут бабушка сказала:
Мне почти нечем угостить вас, сударь. Но если стакан холодного молока после утомительной дороги
Он молчал, молчал, не отвечая, только глядя (вспоминала Лувиния) на бабушку твердым взглядом своих ярких глаз, и за твердостью, за яркой тишиной таился смех.
Нет, нет, сказал он. Благодарю вас. Вы слишком себя не жалеете учтивость ваша переходит уже в бравированье храбростью.
Лувиния, сказала бабушка. Проводи джентльмена в столовую и угости, чем можем.
Мы поняли, теперь он вышел, потому что бабушку стало трясти, бить уже несдерживаемой дрожью; но напряжено тело ее было по-прежнему, и слышно, как прерывисто бабушка дышит. Мы тоже задышали опять, переглянулись.
Мы его совсем не застрелили! шепнул я. Мы никого не застрелили вовсе!
И снова тело бабушки сказало нам, что он вошел; но теперь я почти зримо ощутил, как смотрит он на бабушкино платье, прикрывающее нас. Он поблагодарил ее за молоко, назвал себя, свой полк.
Возможно, это и к лучшему, что у вас нет внуков, сказал он. Ведь вы, несомненно, желаете себе спокойной жизни. У меня у самого трое мальчиков. А дедом я еще не успел стать. В голосе его не было уже скрытого смеха; он стоял в дверях (рассказывала Лувиния) со шляпой в руке, поблескивая медью полковничьих знаков на синем мундире, рыжея головой и бородкой; не было смеха и в глазах, направленных на бабушку. Приносить извинения не стану; лишь глупцы обижаются на ураган или пожар. Позвольте только пожелать, чтобы у вас за всю войну не осталось о нас воспоминаний худших, чем эти.