Когда Симона устала, они сели в один из новых моторных омнибусов и поехали на площадь Вогезов, окруженную прекрасными домами и особняками, в которых, как заметил Винченцо, когда-то заходили кардинал Ришелье, Виктор Гюго, куртизанки и королевы. Однажды, думал Винченцо, они купят себе такой же роскошный дом. Симона, женщина, которую он несказанно любил, этого заслуживала.
Улица Риволи была запружена транспортом новые автомобили и такси вытесняли лошадиные упряжки и они выбрались из омнибуса и пошли вдоль реки, где было потише. Деревья стояли голыми: серые стволы, тонкие ветки. Буксир тащил по реке баржу, над которой с пронзительными криками кружила стая морских птиц. Налетел ветер, он растрепал густые черные волосы Винченцо и принялся задирать широкую юбку Симоны, которую та старалась придержать.
Любимая, ты не замерзла? спросил Винченцо, которого все время беспокоило хрупкое здоровье жены.
Нет! ответила она, совладав, наконец, с юбкой и улыбаясь. У меня все в полном порядке!
Он понимал: Симона не признается, что озябла, чтобы не испортить этой прогулки вдвоем. Он улыбнулся ей Винченцо так редко это делал в последнее время и поцеловал в лоб. Они пошли дальше, обсуждая, где бы поесть. Симона предложила одно кафе, Винченцо другое, подешевле. Потом он вдруг заявил:
Мы поужинаем в «Чудесной рыбалке»!
Что? Симона даже остановилась и повернулась к нему. Со мной сейчас действительно Винченцо Перуджа мужчина, который не жалуется на отсутствие денег, только когда спит?
Неправда, я никогда не сплю, парировал он, и сказал при этом правду, но сказал ее смеясь, и Симона подхватила этот смех. У нас ведь праздник, кутить так кутить!
Он крепче обнял ее за плечи, и они пошли мимо статуи Генриха Четвертого, где остров Сите резко обрывался, через небольшой прибрежный парк. Поодаль на реке буксир выпускал в небо клубы дыма: все в серых и черно-белых тонах, как у Эдуарда Мане, которым Симона восхищалась и даже подражала ему в своих картинах.
Сразу за парком располагался ресторан с видом на Сену. Внутри было уютно и шумно, пахло морепродуктами и табачным дымом.
Устрицы, провозгласил Винченцо, когда они, по его настоянию, уселись за столик у окна. И бутылку вашего лучшего «мюскаде».
Официант выгнул бровь.
Какие-то проблемы? Винченцо хмуро посмотрел на него, разглаживая свой поношенный пиджак.
Нет, месье, ответил тот и поспешно удалился.
Ты видела, как он на меня посмотрел? Так, как будто мне здесь не место, как будто я бродяга или преступник какой-нибудь!
Успокойся, попросила Симона. Не порть наш праздник. Ничего не было.
Ничего? Он посмотрел на меня так, словно я какой-нибудь нищий, который пришел ограбить этот его пафосный ресторан!
Винсент, пожалуйста, не сейчас.
Винченцо смиренно склонил голову. Тогда Симона приподняла его подбородок своей изящной рукой и сообщила:
Я сижу с самым умным и красивым мужчиной в этом зале.
Самым умным?
А кто больше всех читает ученых книжек? Хотя звание самого красивого тебя, похоже, больше устраивает? продолжала она. А скоро ты станешь самым успешным!
Винченцо невольно улыбнулся.
Принесли устриц, Винченцо и Симона выжали на них лимон и стали неторопливо есть, прихлебывая соленую воду из раковин. Они допили бутылку вина, и Винченцо, возможно, немного захмелев, заказал еще одну, чтобы выпить ее с pommes de terre à lhuile, запеченным в масле картофелем, и теплым хрустящим хлебом.
Так что ты хотел рассказать мне о своей сегодняшней работе? спросила Симона.
Ну, ты же знаешь Гастона Тикола, который руководит у нас отделом реставрации, этого тирана и негодяя, который все время назы-вает меня «иммигрантом» и помыкает, гоняет меня туда-сюда Винченцо тяжело вздохнул. Не обращай внимания. Я хотел сказать, что сегодня он поручил мне закрыть некоторые картины стеклом.
Закрыть стеклом? Но их же будет невозможно рассмотреть из-за бликов
Возможно, но в музее решили, что сохранность шедевров важнее. Да и не в этом дело. Интереснее то, какие картины будут убраны под стекло и с какой картиной мне сегодня пришлось работать.
Симона наклонилась над столом, огни свечей отражались в ее глазах, придавая им золотистый оттенок.
С какой же?
Винченцо несколько секунд помедлил. Ему доставляло удовольствие выражение любопытства на лице любимой.
Угадай, предложил он, широко улыбаясь это случалось так редко, что Симона приняла игру и задумалась, постукивая пальчиком по губам.
«Аллегория» Курбе?
Да нет, это слишком большая картина, чтобы закрывать ее стеклом, ты же знаешь. Улыбка сошла с его лица, а подслеповатый левый глаз сердито прищурился.
Ой, ну, не смотри на меня так, попросила Симона.
Ему стало стыдно за свою несдержанность по отношению к этой замечательной женщине, но ему хотелось подать свою историю так, чтобы заинтриговать Симону и донести до нее тот трепет, который он испытал.
Сделай еще одну попытку.
Может, тот ужасный Тициан в Квадратном салоне?
Теплее, теплее
Говори же! дотянувшись через стол, Симона игриво шлепнула его по руке.
Не кто иной, как сама мадонна Леонардо.
Нет! она широко раскрыла глаза. Не может быть!
Да! Я держал ее в руках.
«Мону Лизу»! Врешь!
Вот так держал, у самого лица, Винченцо показал пальцами один сантиметр. Я мог рассмотреть все детали горы и тропинки, тщательно прописанные волосы, даже трещинки на лаке.
Глаза Симоны распахнулись еще шире.
Ну, и как, Винсент? Что ты чувствовал?
Этот вопрос застал его врасплох. Что он чувствовал? Волнение? Да. Возбуждение? Безусловно. Хотя спустя несколько месяцев он признается себе, что уже в тот момент почувствовал зависть зависть к Леонардо, создавшему то, что ему самому никогда не удастся, нечто совершенное во всех отношениях и желание навсегда удалить его творение из этого мира.
Могу я увидеть ее? спросила Симона.
Конечно. Ты можешь в любой день прийти на это унылое кладбище искусства и поглазеть на эту картину, как и все остальные.
Ах, Винсент, как ты можешь такое говорить. Ведь когда-нибудь и твои работы, а может, и мои, окажутся на таком же кладбище. Но я имела в виду, когда ты в следующий раз возьмешь картину в руки, могу ли я прийти и посмотреть на нее в твоих руках?
Тикола никогда этого не позволит.
Ну, тогда у меня есть идея получше. Принеси мне картину на дом, и я повешу ее над нашей постелью!
Симона рассмеялась, и Винченцо посмеялся в ответ, но про себя подумал, что принес бы картину домой, если бы мог. Ради этой женщины он готов был сделать все что угодно, вообще, буквально.
Когда они, покончив с ужином, допивали сладкий кофе со сливками, Симона сказала: «Ах, Винсент, это было прекрасно» и он согласился с ней. Хотя, несмотря на все выпитое и съеденное, ощущал какую-то пустоту внутри.
После ужина они гуляли в саду Тюильри, возле фонтана, где была отключена вода, и прямоугольных клумб, на которых не было цветов. Винченцо обнимал Симону, и она делала вид, что ей тепло, а он притворялся, что сыт и доволен, хотя чувство странного опустошения не отступало.
Заметив, что Симона дрожит, он настоял, чтобы домой они поехали на омнибусе, невзирая на расходы. И потом, уже после того, как они позанимались любовью, он лежал на матрасе, держа руку у нее на животе, и смотрел, как она спит, осторожно укрыв ее шерстяным одеялом до самого подбородка даже в тот момент, когда он восхищался красотой этой принадлежавшей ему прекрасной женщины, он чувствовал ту пустоту в душе. И позже, когда он так и не смог заснуть и встал, чтобы пройтись по комнате, расписанной зеленым виноградом и плющом, и посмотреть в окно на освещенный луной недостроенный купол новой церкви Сакре-Кер, он чувствовал все ту же пустоту.