Неа, не видение, а Стеша на миг призадумалась, просто знаю, и все. Находит на меня иногда: трясет меня так, что иной раз головой об пол бьюсь и себя не помню. И в ту пору я всякое я вижу такое, над чем в грядущем люди плакать будут.
Что же ты видишь? спросил Максим. От такого разговора холодок у него прошел по спине. Правду она говорит или только смеется над ним?
Недоброе, негромко ответила Стеша чуть в сторону, слегка сжавшись, словно ей это причиняло боль. Дальше Максим у расспрашивать расхотелось, и поехали они молча.
Рысили они первое время вдоль реки, затем свернули на тропу, уходившую в лес, и с нее еще раза три сворачивали там, где Стеша указывала, ориентируясь по одной ей понятным приметам. Максим к тому времени понял, что обратной дороги он сам не сыщет заплутает в лесу или выедет где-нибудь в другом уезде, проскитавшись пару дней.
Далеко ли до человека этого вашего? спросил Стешу Максим, у которого уж глаза слипались от усталости а еще ж назад ехать!
Нет, теперь уж немного осталось, сказала она. До свету уже выедем назад, если, конечно, застанем его. А то он ведь на одном месте не сидит: то здесь, то там.
Вдруг Сивка, и до того уже с полчаса неспокойно озиравшийся, и вовсе встал, как вкопанный и ни вперед, ни назад. Стоит, башкой вертит, на седока озирается, ржет жалобно.
Плохо дело, сказала Стеша, заозиравшись по сторонам еще более озабоченно, чем Сивка. Поворачивай назад, после уж из дома поедем, утром.
Ты в своем уме?! воскликнул Максим, но Стеша зашипела и закрыла ему рот рукой.
Взбесилась ты?! спросил он, оторвав от губ ее пахнущую полынью руку. Сама говоришь, нам чуть-чуть проехать осталось. Нельзя медлить, поехали вперед.
Он тронул поводья Сивки, но конь не сдвинулся с места, а, помявшись на месте немного, сделал пару шагов назад.
Вон, даже лошадь, скотина бессловесная, и та лучше тебя понимает, горячо зашептала Стеша. Назад надо скорей.
Максим в ответ на это только стегнул коня поводьями посильнее. Очень не хотелось поворачивать, когда цель уже вот она. А ну, как из-за этого Серафим помрет? Как он после этакого в глаза смотреть будет отцу-игумену и братии? Да и своя-то совесть заест. Ну, что тут может быть в лесу? Ну, волк. Известно: волков бояться в лес не ходить.
Конь, нехотя, все же двинулся шагом по тропинке вперед, однако дойдя до зарослей орешника, вдруг заржал и прянул в сторону. Кусты тут же заколыхались кто-то там, в самом деле, был. Максим ухватился за топор, Стеша вскрикнула и соскочила с седла на землю.
Тут из кустов выскочил некто темный, с растопыренными руками. Человек, должно быть, но почти нагой только на бедрах остатки дерюжных порток. Прыгнул, зарычал по-звериному да как вцепится Сивке в шею!
Максим на мгновение оторопел, Сивка взревел и забился, но человек вцепился крепко, словно паук в муху не выпустил шею. Конь захрипел, завалился набок. Максиму на руку брызнуло чем-то теплым он в темноте не сразу понял, что это кровь. Видать, ночной тать зубами впился коню в горло! Дух от него был противный и странный, пахло гнилым мясом, грибами, немытым телом и отчего-то сильнее всего чесноком, словно человек этот съел его целую корзину.
Чудом уберег Максим ногу, чтоб ее телом коня не раздавило, соскочил с седла, а Сивка уже в агонии бьется, хрипит тихо, человек же точно ли человек?! вцепился ему в горло, чавкает, ногтями плоть дерет.
Ужас сковал Максима, а тут нападавший оторвался от уже только мелко дрожащего конского тела и поднял на Максима глаза. Был он бородатый, с всклокоченными редкими волосами, и лицо у него было темное совсем, словно налившееся стоячей синей кровью или это только казалось ночным делом?
А вот глаза у мужика были белесые, неподвижные, совсем неживые. Тут-то Максим и понял, что никакой это не мужик, а упырь могильный, про каких в страшных сказках сказывают. Максим таких много слышал, пока в миру жил, да никогда не верил, что такая страсть на самом деле по свету ходит.
Зарычал упырь, на Максима взглянувши, кинулся вперед. Максим от ужаса вскрикнул и рубанул его с размаха топором в темя. Раздался стук, словно в колоду топором ударили, и вошел топор лихо, на полтопорища.
Любой человек от такого удара тут же упал бы бездыханным, вот только перед Максимом был не человек, в чем он теперь убедился окончательно. Тварь сперва в самом деле повалилась на землю, но тут же с нее поднялась и вновь повернула залитую кровью харю к Максиму, ощерила зубы. А топор так и торчал из ее полуразрубленной головы.
Максим попятился, скользя руками в лошадиной крови, пропитавшей землю. Теперь оружия у него вовсе не было: да и на что оружие против того, кто с топором в голове ходит, как ни в чем не бывало? «Бежать!» промелькнуло у Максима в голове. «И на дерево залезть авось, он там не достанет!»
Но тут раздался короткий свист, и тело упыря дернулось это впилась в него длинная стрела, отбросив его на землю. Тот сперва засучил руками-ногами, словно муха, проткнутая иглой, затем вскочил и бросился на Стешу, которая как раз накладывала на тетиву вторую стрелу, но выпустить ее явно не успевала. Еще миг, и мертвец впился бы ей в руку окровавленным зубами, но Максим ухватил его за босую холодную ногу и дернул на себя изо всех сил, отчего упырь упал ничком и заскреб рыхлую землю костлявыми пальцами.
Максим тут же прыгнул ему на спину, рванул топор на себя, тот зашатался, остался в руке. Не помня себя, Максим принялся рубить им куда попало: то в землю, то в голову, то в шею, пока из всего этого не вышло месиво и крошево.
Эй, все, перестань! услышал он взволнованный голос Стеши, почувствовав, как она тормошит его за плечо. Уходить надо! Бросай это!
Не сразу, но он поднялся с земли, стараясь не смотреть на то, во что превратилось тело напавшего. Восстать оно более не пыталось, лежало на земле безжизненной тряпкой. Максим почувствовал, как ноги стали ватными, а голова кружится и гудит, словно над ней звонит трехпудовый колокол, и что сам-то он весь в крови, точно в бойне на полу извалялся.
Идем, быстрее! Стеша схватила его за окровавленную руку и потащила куда-то в сторону от тропинки, через кусты и валежник. Максим следовал за ней, словно медведь за скоморохом: идти идет, а куда не ведает.
Господи, только бы других не было! шептала Стеша, потом принялась молиться. Максиму же вот странно! даже и молитва на ум не шла, совсем голова была пустая, как котел. Все казалось, что вот-вот он проснется в своей келье и пойдет к заутрене, не может же так быть, чтобы это все было взаправду.
Максиму часто страшные сны снились. Чаще всего снился тот день, когда усадьба отцовская горела, подожженная с нескольких концов опричниками. Как кричал он, семилетний, до хрипоты в горле, бился в руках у дяди, Матвея Семеныча, хотел бежать в дом. Как подъехал потом к дяде начальный над опричниками тот самый Меченый в черном кафтане, в собольем колпаке. Ухмыльнулся, спросил, чей мальчишка. Дядя тогда и ответил: мой это сынок, мой. А Максим хотел тогда крикнуть: что ты врешь-то? Не твой я вовсе сын, а батюшки, Романа Семеныча Заболотского. Но не крикнул, закашлялся от дыма. И слава богу, что не крикнул не сносить бы ему тогда головы.
Много раз он потом видел во сне ту ухмылку, и как человек в черном колпаке тянет к нему руки. И всякий раз после этого просыпался. Теперь же сон еще страшнее, а вот проснуться никак не выходит.
Сперва они со Стешей бежали вверх по какому-то склону, затем у Максима сбилось дыхание, он шагом пошел, хоть Стеша, видимо более привычная бегать, тянула его за руку вперед. Всякий раз, когда в кустах слышался шорох, Максим хватался за топор и всматривался в темноту. Один раз показалось ему, что в орешнике зашевелился кто-то крупный: зверь ли или иной кто?