Несут!
Ха-о? сквозь непрожеванное яблоко невнятно вопросила я.
Кого там несут, куда и зачем, было интересно.
Мимо дверного проема, частично загороженного фигурой застывшей на пороге Трошкиной, проследовала какая-то процессия.
Во главе ее шел кто-то в нежно-розовом, следом шествовала группа товарищей, объединенных общим грузчицким делом. Шаркая ногами, крякая и командуя друг другу: «Петрович, подними выше, проседает!» и «Ваня, бери ближе к стене, не пройдет!», они тащили носилки, накрытые белой простыней. Под ней ворочался и трубно стонал кто-то большой. Похоже было, что работящий квартет мелкорослых тайских носильщиков влечет в паланкине священного белого слоненка.
Я потеснила Алку к дверному косяку, выглянула в коридор, успела во всей красе отследить сложные маневры носильщиков на крутом повороте к лифту и с неприятным удивлением узнала в хвором слоненке Эдика Розова.
«Дежавю», пробормотал мой внутренний голос, и я вспомнила, что очень похожую сцену видела совсем недавно субботним вечером.
«Ну, от поноса еще никто не умирал!» процитировал мой внутренний голос знающего человека санитара «Скорой», и это меня немного успокоило.
Эдик Розов был моим добрым приятелем, и мне не хотелось, чтобы с ним случилось что-то уж очень плохое.
3
Высоко вздернув подбородок и трепетно раздувая ноздри, Всеволод Полонский смотрел в окно поверх тускло блестящей лысины главного редактора детского журнала «Репка» и пытался отвлечь себя от крайне раздражающей действительности ехидной мыслью о том, что выразительный образ репки редактор списал с самого себя. Формой, цветом и тусклым желтым глянцем голой поверхности голова главреда Легкоступова один в один повторяла крупный сказочный корнеплод. Всеволоду доставляло печальное удовольствие сознавать, что и в черепной коробке Легкоступова содержится, видимо, не что иное, как овощное пюре.
Сева, солнце мое! проникновенно говорил тем временем редактор, имеющий дурную привычку называть своими солнцами всех подряд. Когда я просил тебя дать что-нибудь для нашей новой рубрики «Народы мира детям России», я думал получить увлекательную сказку аборигенов Амазонии или милую колыбельную песенку юкатанских эскимосов. А что ты мне принес?
Легкоступов потряс в воздухе белым веером из аккуратно сколотых бумажных листов.
Это классическая японская поэзия, высокомерно ответил Полонский, продолжая щуриться на заходящее солнце.
Какая такая японская поэзия?!
Хокку! на редкость немногословной кукушечкой отозвался Полонский.
Хокку-мокку! выругался неэрудированный редактор.
Он развернул бумажный веер шире и с преувеличенным выражением прочитал с листа:
Это же хокку для детей, снизошел до пояснений обиженный Сева. Я максимально сохранил мелодику и образный ряд японской поэзии, но при этом адаптировал тексты для юных русских читателей.
Вот спасибо тебе, солнце мое!
Недооцененное солнце детской поэзии выпятило губу и презрительно промолчало.
Возможно, я недостаточно юн, чтобы понять твои «адаптированные тексты», с огромным ехидством сказал редактор. Так ты объясни мне, старому дурню, о чем тут речь?
Запросто, высокомерно обронил Полонский, ни звуком не возразив против «старого дурня».
Легкоступов нахмурил редкие брови и с нескрываемым подозрением прочитал:
О боже! дернулся Сева. Я-то думал, что эта хокку будет на обложке вашего журнала, сразу под заголовком!
Еще чего! возмущенно фыркнул редактор «Репки», так и не узнавший родную сказку, исковерканную японской поэтикой. Мы, значит, будем рассказывать невинным деткам про то, как аморальный самурайский дед одну старуху обнимает, а еще четыре к нему в очереди стоят?! Да меня привлекут за пропаганду порнографии!
Те четверо это вовсе не старухи! Это девочка, собака, кошка и мышка! простонал Полонский, тиская длинными аристократическими пальцами изящно подстриженные височки.
Дети и домашние животные?! Ну это уже совсем ни в какие ворота! дико округлил глаза шокированный редактор. А вот это что? Мне кажется, это похоже на плагиат!
Он снова покашлял и прочитал еще:
Он снял очки и очень строго посмотрел на поэта почти такими же круглыми и красными глазами, как государственный символ Страны восходящего солнца.
Японская классическая поэзия это высокое искусство! сквозь жемчужные зубы процедил Полонский, уже понимая, что публикации не будет. Маленьких отечественных читателей к нему нужно приучать постепенно, переходя к символике иной культуры через знакомые им фольклорные мотивы! Вот, например, чем плохо это!
Он протянул длинную руку, выхватил у редактора псевдояпонский веер с текстами и с чувством продекламировал:
Я велю написать это каллиграфическим почерком на твоей надгробной плите! рассвирепел редактор. Всеволод, солнце мое! Ступай прочь и не морочь мне голову! Кстати, «прочь» и «не морочь» это ведь неплохая рифма
Легкоступов успокоился так же быстро, как вскипел, и вдохновенно зачеркал карандашом по бумажке.
Вот-вот! с упреком молвил Полонский, выйдя из кабинета. Как самому себе гонорары за дурацкие стишки начислять, так это он может! А как поддержать высокое искусство, так это фигушки!
Сева, высокое ты наше искусство! прыснула хорошенькая секретарша Анечка. Не расстраивайся, пожалуйста, нам всем твои хокку очень, очень понравились! Особенно вот эта:
Да, согласился Полонский, под влиянием комплимента сделавшись чуть менее грустным. Горячий саке это хорошо. Пожалуй, горячий саке это именно то, что мне сейчас нужно.
Хочешь чаю? предложила добрая девушка, потянувшись к электрочайнику. Правда, он не совсем горячий
И совсем не саке! грустно молвил Сева и с изящным самурайским поклоном удалился из редакции несолоно хлебавши.
В качестве приблизительного аналога горячей рисовой водки он планировал употребить теплый коньяк из фляжки, которую всегда носил в глубоком кармане на бедре Сашка Баринов, но реализовать это намерение не смог, потому что не дошел до офиса.
На подступах к «МБС» разворачивалось какое-то шумное массовое действо. Едва подъехав на свой этаж и еще не выйдя из лифта, Всеволод услышал громкий командный голос директора рекламного агентства Михаила Брониславича Савицкого, который торопливо и вдохновенно распоряжался:
Аллочка, фикус в уголочек задвинь, чтобы веточки не поломали! Зоенька, распахни дверку пошире! Правый задний, посунься в кабинетик! Левый передний, заводи свой краешек за уголочек!
Помимо голоса начальственного распорядителя, за уголочком слышалось многоголосое сопение, тяжкие бурлацкие вздохи и сдавленная ругань. Не дожидаясь, пока Правый Задний, Левый Передний и прочие участники эпического процесса выберутся на прямую дистанцию к лифту, умудренный суровым жизненным опытом Полонский нажал кнопочку закрывания дверей и поехал на первый этаж.
Ему уже доводилось принимать участие в выносе из родного рекламного офиса разной старой мебели с последующим заносом туда же новой. Повторять сей героический подвиг Сева не желал. Утонченной творческой натуре поэта-япониста тяжкий физический труд откровенно претил.
Проходя мимо вахтерши в холле, Сева продекламировал родившееся у него экспромтом:
С этими словами он вприпрыжку, не отягощенный ни увесистыми деревянными конструкциями, ни угрызениями совести, сошел с высокого крыльца и направился в ближайшее питейное заведение.
В маленьком итальяно-грузинском ресторанчике с витиеватым, но честным названием «Генацвале Чиполлино» в мертвый час между завтраком и обедом было тихо и пусто.