Борис открыл рот.
Закрыл.
Не время втягиваться в спор с дедом, который сам не понимает, что несет. Да и не нужно спорить с Андреевым, нужно делать свое дело и делать безупречно.
Борис коротко кивнул, через силу улыбнулся и встал. Когда он уже выходил из палаты, Андреев негромко произнес ему в спину:
Блаженны, кого найдет она в пресвятой Твоей воле, ибо не станет для них погибелью смерть вторая.
Вторая смерть?
Что за чушь.
Если бы реанимационные палаты закрывались, Борис хлопнул бы дверью сильнее, чем следовало.
Андреева перевели в отделение на следующей неделе.
Борис пару раз порывался навестить его и одергивал себя: это всего лишь пациент, один из многих не первый, не последний.
Стоял стылый черный ноябрь, реанимация была переполнена, медсестры сбивались с ног, Борис стряхнул наваждение и с новыми силами ринулся в бой. Он лечил шоки, кровотечения, отеки легких, нарушения ритма и острую почечную недостаточность, сражался за каждую жизнь, дежурил сутки через сутки, сам не помнил, как уходил домой и что делал между дежурствами.
Ноябрь собирал жатву: погибали молодые и старые; приходя на дежурство, Борис не видел тех, кого он героически спасал накануне: койки были заняты новыми людьми с новыми фатальными осложнениями.
Борис принимал новые вызовы и совершал новые подвиги.
Ему не давала покоя «вторая смерть» последние слова Андреева, и он вглядывался в глаза пациентов, пытаясь разглядеть в них признаки смерти первой ли, второй ли, он не знал.
Он сам не понимал, что ищет.
В начале декабря лег снег, и почему-то стало спокойнее. Мир задержал дыхание перед праздниками, ночи потемнели до предельной, чернильной глубины. Несколько реанимационных коек пустовали уже дней пять, приборы молчали.
Вику перевели из отделения с токсическим шоком падением давления на фоне инфекции. Борис быстро стабилизировал давление, наладил инфузию, сменил антибиотики и
Вика умирала.
Это было очевидно лечащему врачу и заведующему отделением, это было очевидно Борису, это понимали и фармаколог, и консультирующие хирурги, и начмед больницы.
Недобрая лимфома, превратившаяся в лейкозного монстра, набирала силу в то время, как Викин организм силу терял и неизбежно проигрывал в неравной схватке. Сдерживающая химиотерапия давала небольшое кратковременное облегчение, за которым следовал новый «рывок» роста злых клеток.
Это был страшный и безнадежный марафон, в котором Вика, несмотря ни на что, намеревалась одержать победу.
На Викиной тумбочке стеклянный шар.
Борис знает: если его встряхнуть, внутри поднимется короткая снежная буря. В центре бури девчушка в белой шубке с красным шарфом на шее.
Викина рука тонкая, бледная, почти прозрачная.
Рука встряхивает шар, метель заметает мир, и Вика улыбается.
Через две недели Новый год, и знаете, что я загадала? Я буду жить долго-долго, я точно знаю.
В течение декабря Вика два раза успела полежать в реанимации и вернуться в отделение. Борис навещал ее в палате. Сразу было видно, что Вика провела здесь недели и месяцы; на кровати вязаный плед, на тумбочке крошечный светильник со звездами, а на подоконнике тот самый стеклянный шар.
Вика смеялась:
А я решила к вам больше не возвращаться, осталось несколько дней химии, она показывала рукой на провода капельницы, тянущиеся к тонкой ключице, Новый год я встречу без опухоли, у меня огромные планы на февраль.
Вика развернула экран монитор, и Борис увидел сайт по продаже авиабилетов.
Хочу в Дагестан. Выбираю билеты, тур четыре дня в горах уже забронировала.
Борис задавался вопросом, похожа ли Вика на Птенца, и отвечал: нет, нет же, совсем другой типаж, и природа его влечения и любопытства иная. Он сам себе не признавался в том, насколько ему странно смотреть на Викино умирание ждать его и думать о нем.
Странно и страшно, потому что он вдруг увидел понял что значит «смерть вторая», увидел то, что месяцем ранее до него пытался донести Андреев.
Смерть вторая смерть души без надежды на воскресение, прочитал он как-то вечером в трактовке гимна Святого Франциска; для христиан такая смерть много страшнее смерти телесной. Именно поэтому святой так искренне приветствовал «сестрицу Смерть», которая не причинит зла тому, чья душа устремлена к Богу.
Вика бронировала билеты и тур по Дагестану, она спрашивала Бориса, что, по его мнению, лучше лишний день в горном ауле или поездка на катере по Сулакскому каньону, и никому не разрешала связаться с ее матерью.
Кто может судить, бесконечно спрашивал себя Борис, тряс головой и шел работать привычно сражаться за жизнь. Кто может судить, снова спрашивал себя Борис, когда после дежурства заглядывал к Вике, и когда ее глаза превращались в две бездонные щели, из которых выглядывало новое существо безжалостное, злобное и всесильное, будто сама лимфома, будто сама смерть, когда Вика, сплевывая слова в сторону, как что-то горькое, говорила, что три года не общалась с матерью, не отвечает на ее звонки и не хочет, чтобы мать видела ее в таком состоянии.
Ссора дебильная, поясняла она. Матери не хотелось, чтобы я работала в той фирме, да это неважно, я переехала, у меня все нормально, я поправлюсь и докажу, что все сделала правильно.
А если, начинал Борис и не мог закончить.
Если, перебивала Вика, если я не права, так нет, я точно права, и я просто не хочу, чтобы она видела это.
Вика проводила тонкой ладонью по лысой макушке.
Пальцы дрожали.
Ночью Вика упала: пошла в туалет со стойкой капельницы, зацепилась проводом за тумбочку, не удержала равновесие, ударилась головой, потеряла сознание. За неделю до Нового года она в третий раз оказалась в реанимации. Сделали компьютерную томографию.
Слава богу, не инсульт, сказал невролог, изучив снимки.
Слава кому? безучастно думал Борис, я устал, я просто хочу, чтобы все закончилось. Он впервые в жизни понял, что готов опустить меч, готов принять умирание чужое, свое, умирание вообще. Викина рука трясла стеклянный шар, и мир снова заметало мело внутри, мело снаружи, казалось, чем больше и чаще она встряхивает шар, тем злее метель, тем безнадежнее декабрь.
Праздничного настроения не было.
Когда Борис пришел на очередное дежурство, он привычно пошел навестить Вику в отделении, не спрашивая номер палаты.
Палата оказалась пустой. Борис похолодел пошатнулся на мгновение.
Там, кивнула лечащий врач на соседнюю дверь, поставили вторую койку. Мама приехала
Воздух в палате был ледяным. Плотным. Борис едва не задохнулся задержал дыхание и не смог выдохнуть, так и стоял, выпучив глаза, положив руку на косяк двери, пока не осознал, что на самом деле с воздухом все в порядке: он может дышать, просто слова здесь умирали, не родившись, и слишком много было их мертворожденных слов, злых, тяжелых таких, что ведут к непоправимым последствиям.
Но что может быть непоправимее смерти?
Викина мама догнала Бориса в коридоре.
Она оказалась коренастой ниже его на голову плотной, с короткой стрижкой ежиком, с торсом пловчихи или лесоруба, почему-то подумал Борис.
Вы знаете историю ее болезни, без вопросительной интонации начала мама, врач сказал, что она умирает, но ей всего тридцать два, у нее здоровое тело, у нее вся жизнь впереди, вы вообще в курсе, что она не замужем? Ей нужно поменять работу, переехать. У нее куча планов. Да стойте же, она бесцеремонно схватила Бориса за карман халата, и он послушно остановился. Ему не хотелось смотреть Викиной матери в глаза он смотрел себе под ноги.
Если с моей девочкой что-то случится, я буду жаловаться, имейте в виду, вы все, каждый имейте в виду.
Слова летели в Бориса, отскакивали от него и катились по полу. Их становилось больше, больше вокруг кружили белые холодные слова. Вот я и внутри шара, подумал Борис, надо как-то выбраться, надо разбить стекло он высвободился из цепких пальцев Викиной мамы и шагнул вперед.