Но о. Петр оглянулся назад, увидел грязь и пустоту церкви, услышал храп сторожа в темном углу, и стремительный поток его радужных мыслей разом оборвался. Он посмотрел на книгу, горько усмехнулся, оглянулся на сторожа и робко, стыдливо как-то спросил:
А послушайте Господин!.. Послушайте Можно здесь немного попеть?.. Я потихоньку бы А?
Совсем было заснувший сторож приподнялся на локте, посмотрел вокруг, увидел, что ничего особенного не произошло, и пробормотал:
Ладно Пожалуйста
О. Петр торопливым шагом на цыпочках подошел к ризничному шкапу и отворил его. Двери на ржавых петлях заскрипели незнакомым, режущим звуком. О. Петр брал то одну ризу, то другую
Вот, вот она Пасхальная, произнес он и, благословив белую отсыревшую ризу, облачился.
Торопливо и осторожно, куда-то спеша и чего-то опасаясь, прошел он в алтарь. Стал пред престолом и неуверенным, дрожащим от волнения голосом возгласил:
Слава святой и неразделимой Троице И сам же запел: Ами-инь.
И затем продолжал:
Христос воскресе из ме-ертвых, смертию смерть попра-ав
Голос о. Петра звучал в пустой, заброшенной церкви глухо и странно. И в звуках этого одинокого голоса пустота и заброшенность церкви сказывались как-то резче, больнее и несноснее.
И сущим во гробе-ех
Но здесь голос о. Петра опять оборвался. Он бессильно опустился пред престолом на колена, положил на него свою голову и громко и безудержно зарыдал:
Господи, Господи! говорил он между рыданиями. Великий Боже! За что такое наказание? За что мука такая? Ужас, ужас! Господи! Лучше возьми меня от этого кошмара. Возьми к Себе. Господи! Возьми к Себе. Или пошли, Господи, людям веру! Пошли любовь! Утверди, Господи, веру их. Растопи лед их сердец. Воскресни, Господи, в душах наших. Соедини нас во имя Твое. Господи! Помоги неверию нашему. Или возьми возьми меня к Себе Не дай мне видеть этого страшного позора Возьми
О. Петр рыдал все громче. Все его тело судорожно вздрагивало. Он чувствовал, что облачение престола стало мокро от его слез. Но слезам как будто не было конца.
Господи! Возьми, возьми меня к Себе
Батюшка, а батюшка! раздалось вдруг над ухом о. Петра. Да батюшка!! Господи, заспался что-то Батюшка! К утрени пора! В Новоселках благовестят уже. И у нас все готово. Батюшка!
О. Петр вскочил со своей постели встрепанный, раскрасневшийся от волнения, потный.
Несколько секунд он, как пораженный громом, стоял неподвижно напротив церковного сторожа Прохорыча и не говорил ни слова.
Потом он порывисто перекрестился раз и другой. Оглянулся кругом, внимательно осмотрел Прохорыча и вдруг засмеялся веселым, радостным смехом.
Так это, значит, сон! вскричал он. Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи!
Он обернулся к иконам и опять перекрестился.
Али сон худой приснился, батюшка? спросил недоумевающий Прохорыч.
И не говори! Такой худой сон отвечал о. Петр и побежал умываться. Значит, сон, сон, повторял он одно и то же, слава Богу. Но какой же это был ужас! Какой ужас! Господи, благодарю Тебя! Это был сон Да, конечно. Как же могло быть иначе? Разве это возможно в действительности? Безусловно нет. Это просто нелепо. Это совершенно невозможно. Этого никогда не может быть. Да. Да. Не может быть.
Отец Петр выглянул на площадь. Церковь была вся в огне и поднималась к небу, как одна колоссальная свеча. Вокруг церкви копошился и гудел народ. Собирались жечь смоляные бочки.
Конечно, конечно, торопливо говорил о. Петр, ничего того не может быть. Не может быть. Такой праздник Не может быть
Когда о. Петр, одевшись, вышел на улицу, на него тепло и ласково пахнул весенний ветер. Слышался запах прелой земли и распускающихся почек. В мягком и влажном воздухе плавными, но упругими волнами колебались звуки торжественного, чистого благовеста в соседних селах.
Как хорошо! вырвалось у о. Петра. Что может сравниться с этой ночью?
Войдя в церковь, о. Петр увидел горящие вензеля, алтарь, сияющий огнями и цветами. Изображение Воскресения все было увито цветами, белыми, розовыми, и казалось, что это Христос идет по цветам в саду Иосифа Аримафейского, чтобы сказать Магдалине и прочим:
Радуйтеся!
О. Петр начал службу с особым подъемом чувства, с каким-то необычным трепетанием в груди. Он пред своими глазами видел все то, чего так беспомощно искал в кошмарном сне. Радость его была беспредельна и слышалась в каждом звуке его голоса, виделась в каждом его движении. Ответным аккордом эта радость о. Петра поднималась со глуби сердец богомольцев.
Когда после пения пред закрытыми дверями о. Петр вошел в искрящуюся огнями, наряженную цветами, блистающую церковь, до пафоса напряженным голосом возгласил: «Христос воскресе!» религиозное возбуждение народной массы достигло апогея.
Воистину, воистину воскресе, гудела и ревела она, воистину!..
И в этом «воистину» было что-то стихийное, здесь выражалось что-то непобедимое, как всякая стихия, что-то вечное, не подлежащее умиранию. В этом стихийном «воистину» выливалось все лучшее, что есть в человеке, все подлинно человеческое и свыше человеческое, здесь духовное, божественное начало в человеке как бы облекалось плотью и костьми, принимало конкретные формы и становилось очевидным, осязаемым, реальным
Воистину!
Христос воскресе! еще и еще возглашал о. Петр под аккомпанемент ликующего пения.
В ответ ему еще и еще несся стихийный гул, заглушавший и голос о. Петра, и пение всего хора:
Воистину, воистину!..
А о. Петр в этом гуле слышал свое собственное:
И он служил с такой силой чувства, с такой любовью ко Христу воскресшему и с таким огнем священного воодушевления, как, казалось ему, никогда раньше.
Как хорошо-то, батюшка, как хорошо, прошептал сторож Прохорыч, подавая о. Петру в конце заутрени трисвечник, как в раю И солнце играет
В глазах старика стояли слезы.
И о. Петр не удержался и заплакал. Но не теми слезами тоски и отчаяния, которыми он так недавно казалось плакал пред этим же престолом, а слезами детской радости и чистого восторга.
Неизвестный автор
Канун Пасхи
Из далекого прошлого
Коля, не вертись под рукой иди в детскую увидишь завтра и пасхи и куличи! уговаривает меня бабушка. Я не в силах удалиться от бабушки. Мне хочется посмотреть, как удалась наша маленькая миндальная пасха, рассыпчатая как сама бабушка будет украшать ее изюмом, цельным миндалем, ког да выложит ее из сырницы на блюдце с голубенькими цветочками
Бабушка! пристаю я к старушке. Наша пасха рассыпчатая?
Да, да, милый, рассыпчатая Завтра будешь ее кушать и увидишь, теперь иди себе
И крест на ней будет?
Будет и крест изюмом его обложу
Изюмом?.. А писанки готовишь нам с Сашей?
Видишь, горшочек на плите там ваши писанки варятся в шелковых лоскутках мраморные будут яички маленькие, рябенькой шпанки, говорит бабушка, обливая глазурью высокий кулич.
Эти сведения так радуют меня, что я опрометью бросаюсь на галерею. На галерее я никого не встретил и побежал во двор. У крыльца рылась в свежем песке сестра Саша и разговаривала сама с собой. Весной и летом она, бывало, по целым часам копается в песке и разговаривает вслух одна.
Саша, знаешь что?.. У нас завтра будут мраморные яички от твоей рябенькой шпанки и рассыпчатая пасха! Бабушка сказала яички уже варятся в горшочке.
Зачем взяли яички у моей шпанки? Зачем?.. пищит Саша.
Бабушка так захотела, бабушка!.. Захныкала-а! крикнул я громко.
«Бум-бум-бум!» загудел протяжно, густо в теплом воздухе колокол с высокой колокольни, и кругом разлилось что-то торжественное, радостное
На широком дворе мне стало тесно, и я юркнул за калитку. Передо мной открылась Волга.
По всей поверхности ее то тут, то там плыли желтоватые льдины, шумно перешептываясь, собираясь толпою, наползая одна на другую; вдали синели уже свободные чистые воды родной реки; над нашим домом кружили ласточки, радостно тивикая: «тви, тви!» точно кликали: «Весна, весна пришла, с теплом, с зеленью, радуйтесь, тви, тви!»