Зло, которое творят люди - Сандроне Дациери

Сандроне Дациери

Зло, которое творят люди

Моей сестре Стефании, которая всегда принимала меня таким, как есть

Рейд. Наши дни

1

Когда началось чистилище, Амала сидела в автобусе, выезжавшем из Кремоны. За окном домишки из одного-двух этажей, стоявшие тесными группами, чередовались с полями кукурузы, разросшейся больше обычного из-за сильной жары, что продолжалась весь сентябрь. В автобусе держалась духота, хотя большинство набившихся в него школьников мало-помалу сошли на предыдущих остановках.

Провинциальная дорога пролегала еще через пару селений каждое меньше предыдущего и дальше от своих собратьев и после нескольких полей приводила в Читта-дель-Фьюме, который, вопреки названию[2], представлял собой средневековый поселок с тремя сотнями жителей, состоящий из зданий красного кирпича и сообщающихся дворов. Семья Амалы (чье имя произносилось с ударением на вторую «а»), однако, предпочла еще более уединенный особняк, расположенный в роще в километре от центра. Амале совершенно не нравилось жить в деревне, и она досадовала из-за того, что не могла объяснить это друзьям. Если она жаловалась, что нашла в шкафу дохлую мышь или что в сливе одного из туалетов застряла лягушка,  причем не один, а несколько раз!  ее считали избалованной.

Когда у тебя знаменитые родители хотя, если честно, ее предки не такие уж и знаменитые,  все думают, будто они еще и богаты. На самом деле ее мать за последние пять лет не выпустила ни одной книги, а отец-архитектор терял один заказ за другим, потому что строил из себя художника, что Амале казалось ужасно кринжовым для пятидесятилетнего мужчины.

Амала сошла на единственной поселковой остановке, перепрыгнув через выбоину. Небо, пересекаемое светлыми облаками, постоянно меняло цвет. К счастью, облака были сухими в дождливую погоду ее дом становился холодным и сырым. В тридцатые годы, когда особняк спроектировал архитектор, которого отец Амалы с гордостью величал еретиком, еще не было ясно, как работает термоизоляция. Вдобавок форма здания, по ее мнению, была настолько нелепой, что вместо виллы Кавальканте, как его переименовал отец, все называли дом «Утюгом».

С Måneskin[3] в наушниках Амала миновала колоннаду небольшой площади, пересекла каменный мостик и вышла на проселок, ведущий к ее дому. По длинному пути к «Утюгу» вела еще и асфальтированная дорога, но в хорошую погоду Амала никогда ею не пользовалась.

Свежий ветерок отдавал пшеницей и ромашками, а еще какой-то дикой ядовитой черникой, которая воняла ногами. Прямо на перекрестке с грунтовкой, прислонившись к задней двери чистенького белого фургона, стоял какой-то тип и курил мятую сигарету. Он был высоким и толстым, с седыми волосами, завязанными на затылке, в темных очках и медицинской маске. Амала наугад дала ему лет шестьдесят с небольшим, хотя сказать наверняка было невозможно.

Она ухватилась за фонарный столб и, сделав полупируэт, благоразумно перепрыгнула на другую сторону дороги. Во время этого маневра она на мгновение взглянула мужчине прямо в лицо, и ее поразила восковая бледность той его части, которая оставалась неприкрытой.

Ускорив шаг, чтобы побыстрее пройти мимо, она направилась по тропинке между свежескошенными полями люцерны с последними рулонами сена, готовыми к сбору. Посторонившись, чтобы пропустить шумную и очень медленную механическую борону, она воспользовалась случаем и бросила взгляд на перекресток: фургон исчез, мужчина тоже. Испытав иррациональное облегчение, Амала сделала музыку погромче и прошла несколько сот метров до участка своей семьи, видневшегося за кипарисами.

Участок площадью около десяти гектаров был обнесен стеной и живой изгородью из бирючины; на его задней стороне, обращенной к сельской местности, находилась электрическая калитка. Амала достала из рюкзака связку ключей, но когда вставила ключ от калитки в замочную скважину, тот застрял на середине. Ключ не входил до конца и не вытаскивался, и после нескольких попыток она нажала на кнопку видеодомофона. Огоньки камеры не зажглись.

В августе из-за постоянно работающих кондиционеров электричество несколько раз отключалось, и Амала подумала, что случился один из таких сбоев. Она выключила музыку на мобильнике и поискала номер матери, надеясь, что творческий транс не помешает той взять трубку.

В этот момент на нее упала тень, и Амала поняла, что уже не одна.

2

Сандей потребовался час, чтобы заметить, что Амала слишком долго не возвращается. Обычно она прибегала домой голодная как волк, но случалось и так, что она останавливалась поболтать с друзьями и теряла счет времени. Сандей послала ей сообщение, а затем вернулась к написанию статьи, понимая, что не следовало соглашаться на этот заказ. Предстояло дать рецензию для New Yorker на роман, который ей не понравился, однако по личной причине она не хотела разносить произведение в пух и прах, хотя и превозносить тоже не собиралась. Среди постоянных читателей журнала, помимо костяка из стареющих ньюйоркцев, принадлежащих к высшему обществу, были все самые влиятельные критики и множество коллег, которые не простили бы ей плохого стиля особенно после пары лет пандемии, отрезавших ее от Соединенных Штатов и от reading[4].

К тому времени, когда она снова подняла взгляд от экрана компьютера, прошло еще сорок пять минут. Дочь так и не ответила на сообщение. Сандей попыталась позвонить ей, но услышала только механический голос: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Страха она не почувствовала, по крайней мере не сразу,  только знакомый спазм в животе, который испытывала каждый раз, когда понимала, что кровь от ее крови больше не ее придаток, а мыслящее существо, путешествующее по миру,  впрочем, как и она сама. Уроженка народа йоруба, двадцать лет назад она вышла замуж за Танкреда в Нью-Йорке, куда иммигрировала ее семья; за годы брака они так и не стали по-настоящему близки.

Те же проселки, по которым она совершенно спокойно ходила даже в темноте, становились опасными и зловещими, если она представляла там дочь. Когда в возрасте десяти месяцев Амала впервые пошла, Сандей пронзило болезненное осознание, что дом представляет собой смертельную ловушку. Малышка могла упасть с лестницы и сломать спину, утонуть в ванне, получить удар током. И по мере того как девочка становилась старше, опасности возрастали пропорционально ее независимости. Каждый шаг, который дочь делала прочь от нее, от ее бдительного взгляда мамы-тигрицы, мамы-ястреба, был шагом к возможным несчастьям, возникавшим в воображении Сандей в мельчайших подробностях. Ей хотелось сгладить мир для своей дочери, сделать его мягким, розовым, пахнущим сладкой ватой и безвредным. Но это было выше ее сил, и она научилась сдерживать свои тревоги. Сейчас ее сдержанность лишь слегка поколебалась: Амала наверняка задержалась где-нибудь, развлекаясь в свое удовольствие.

Сандей обулась, вышла в сад и, обогнув дом, оказалась на заднем дворе. Как она ни вглядывалась в даль, приближающейся фигуры дочери не было заметно. Тревога нарастала, и на этот раз женщину почти затошнило. Не оставляя попыток дозвониться до Амалы, она села в двухместный электромобиль, который они использовали для коротких поездок, и направилась к автобусной остановке. Как раз подъезжал очередной автобус, и Сандей остановилась, чтобы понаблюдать. «Вот увидишь, Амала в нем,  убеждала она себя.  Вот увидишь, она выйдет, как только»