Помилуйте, Вебер. Это же не вчера началось. Все врачи, кто из Германии бежал, в таком положении.
И тем не менее! Это просто смешно! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он вашими руками делает себе имя.
Это куда лучше, чем если бы он оперировал своими руками
Вебер рассмеялся:
Конечно, не мне об этом говорить. Вы ведь и за меня оперируете. Но я, в конце концов, главным образом гинеколог и на хирурга не учился.
Кофеварка засвистела. Вебер ее выключил, достал из шкафа чашки и разлил кофе.
Одного я все-таки не пойму, Равич, продолжал он. С какой стати, в самом деле, вы живете в этом клоповнике, в «Интернасьонале»? Почему бы вам не снять себе жилье, допустим, в этих новых домах у Булонского леса? Мебель по дешевке всегда можно купить. У вас появится хоть что-то свое, и вы будете знать, на каком вы свете.
Да, задумчиво повторил Равич. Буду знать, на каком я свете
Ну так в чем же дело?
Равич отхлебнул кофе. Кофе был горький и очень крепкий.
Вебер, вздохнул он. Вы наглядный пример характерной болезни нашего времени: привычки мыслить, обходя острые углы. Только что вы возмущались тем, что я вынужден работать нелегально, и тут же спрашиваете, почему я не снимаю квартиру.
Что-то я не пойму, а какая связь?
Равич нервно рассмеялся:
Как только я сниму квартиру, мне надо будет зарегистрироваться в полиции. Для чего мне потребуется паспорт и виза.
Точно. Я как-то не подумал. Ну а в гостинице?
И в гостинице тоже. Но в Париже, слава богу, еще есть гостиницы, где не особо за этим следят. Равич плеснул себе в кофе немного коньяку. «Интернасьональ» одна из таких гостиниц. Потому я там и живу. Уж не знаю, как хозяйка это устраивает. Должно быть, у нее свои связи. А полиция либо не в курсе, либо ее подмазывают. Как бы там ни было, я уже довольно долго там живу, и никто меня не трогает.
Вебер откинулся в кресле.
Равич, озадаченно проговорил он, я этого не знал. Я-то думал, вам только работать запрещено. Но это же чертовски неприятное положение.
По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.
А полиция? Если она все-таки заявится?
Если поймают две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься полгода тюрьмы.
Сколько?
Полгода, повторил Равич.
Вебер смотрел на него во все глаза.
Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.
Я тоже так думал, пока на себе не испытал.
То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?
И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию туда, кстати, паспорт не требовался и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.
Вебер вскочил.
Господи, пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. Но тогда тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?
Гораздо меньше. Всего два месяца.
Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.
Равич улыбнулся:
Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.
Вебер затряс головой.
И это все за то, что вы не нацист.
Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.
В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.
У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. Равич встал. Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.
Вебер проводил его до двери.
Послушайте, Равич, сказал он. Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.
Обязательно. Равич твердо знал, что не придет. Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.
До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.
Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.
Официант вытер столик и ждал.
Перно, пожалуйста, сказал Равич.
С водой, сударь?
Нет. Хотя погодите! Равич на секунду задумался. Не надо перно.
Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.
Кальвадос, решил он наконец. Двойной кальвадос.
Хорошо, сударь.
Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.
Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.
Равич смотрел в окно. Ну а что кроме? А кроме не так уж много и остается. Он жив, разве этого мало? И вовсе не рвется строить нечто прочное во времена, когда все так шатко и вот-вот начнет рушиться вновь. Лучше уж сплавляться по течению, чем тратить понапрасну силы, ведь силы это единственное, чего не вернешь. Главное выстоять, покуда не покажется спасительный берег. Чем меньше растратишь сил, тем лучше, ибо силы еще понадобятся. А с упорством муравья возводить посреди рушащегося столетия гнездышко мещанского счастья, сколько уж таких гнездышек разорено у него на глазах. Подобный героизм и трогателен, и смешон, но главное бесполезен. Только попусту себя выматывать. Лавину, если уж сорвалась, не остановишь, под ней только погибнуть можно. Лучше дождаться, пока сойдет, а потом откапывать и спасать кого можно. В дальний поход надо уходить с легким багажом. А уж спасаться бегством и подавно
Равич взглянул на часы. Пора проведать Люсьену Мартинэ. А потом в «Осирис».
Девицы в «Осирисе» уже ждали. Их, правда, регулярно осматривал казенный врач, но хозяйка считала, что этого недостаточно. Чтобы в ее борделе кто-то подцепил дурную болезнь, нет, такую роскошь она себе позволить не могла и поэтому заключила договор с частным гинекологом Вебером о дополнительном осмотре каждый четверг. Равич иногда Вебера подменял.