Равич взглянул на нее. Ее колени попирали пышные белые цветы, а заодно и газету, которую он успел под них сунуть. «Какая странная ночь, подумалось ему. Ведь где-то сейчас стреляют и за кем-то гонятся, кого-то уже бросили за решетку, пытают, убьют, где-то вот так же, как эти цветы, попран спокойный, привычный, мирный быт, а ты в это время здесь и обо всем этом знаешь, но совершенно бессилен что-либо сделать, а в освещенных кабаках бурлит злачная жизнь, и никому ни до чего нет дела, люди спокойно ложатся спать, а я сижу здесь с этой женщиной, что устроилась между белесых хризантем, и бутылкой кальвадоса, и бледная тень любви, зыбкая, печальная, всему на свете чужая, встает над нами, неприкаянная, как и сама эта женщина, неистовая, порывистая, она изгнана из уютных садов своего прошлого, словно у нее нет права»
Жоан, медленно произнес он, словно хотел сказать что-то совсем другое, это замечательно, что ты здесь.
Она смотрела на него.
Он взял ее руки в свои.
Понимаешь, что это значит? Это больше, чем тысячи разных слов
Она кивнула. Он вдруг заметил слезы у нее в глазах.
Ничего это не значит, выдохнула она. Ровным счетом ничего. Я-то знаю.
Но это не так, возразил Равич, прекрасно зная, что это именно так.
Да нет. Ровным счетом ничего. Ты должен любить меня, милый, вот и все.
Он не ответил.
Ты должен любить меня, повторила она. Иначе я пропала.
Пропала, мысленно повторил он. Как же легко ей это говорить. Кто по-настоящему пропал, тот уже не разговаривает.
12
Ногу отрезали? спросил Жанно.
Его бескровное, осунувшееся личико цветом напоминало серую, замшелую побелку старой стены. Веснушки выделялись на нем резко и вчуже, словно капли разбрызганной краски. Обрубок ноги был упрятан в проволочный каркас, выступавший под одеялом.
Боли есть? спросил Равич.
Да. В ноге. Нога болит очень. Я уже сестру спрашивал. Но эта старая карга ничего не говорит.
Ногу мы тебе ампутировали, сообщил Равич.
Выше колена или ниже?
Сантиметров на десять выше. Колено раздроблено начисто, его было не спасти.
Это хорошо, задумчиво сказал Жанно. Это процентов на десять повышает страховку. Очень хорошо. Протез он и есть протез. Выше колена, ниже колена, один черт. Зато пятнадцать процентов прибавки каждый месяц в карман положить можно. Он задумался. Матери лучше пока не говорите. С этой клеткой ей под одеялом все равно не видно.
Мы ей не скажем, Жанно.
Страховка должна быть пожизненная. Вроде как пенсия. Ведь так, доктор?
Думаю, да.
Землистое лицо неожиданно расплылось в злорадной ухмылке.
То-то они очумеют! Мне ведь только тринадцать. Долго же им платить придется. Вы уже знаете, какая это страховая компания?
Пока нет. Но нам известен номер машины. Ты же его запомнил. Из полиции уже приходили. Хотят тебя допросить. Но утром ты еще спал. Сегодня вечером опять придут.
Жанно о чем-то задумался.
Свидетели, произнес он затем. Важно, чтобы у нас были свидетели. Они у нас есть?
По-моему, твоя мать записала два адреса. Я видел листок у нее в руках.
Мальчишка встревожился.
Она же потеряет. Если уже не потеряла. Старость, сами знаете. Где она сейчас?
Твоя мать всю ночь около тебя просидела. Только под утро мы уговорили ее домой пойти. Она скоро придет.
Будем надеяться, она их не потеряла. Полиция Он слабо махнул своей тощей ручонкой. Все жулье. Наверняка заодно со страховщиками. Но если свидетели надежные Когда она обещала прийти?
Скоро. Ты насчет этого не волнуйся. Все устроится.
Жанно пожевал губами, что-то прикидывая.
Иногда они предлагают все сразу выплатить. Вроде как отступные. Вместо пенсии. Мы бы тогда свою лавку могли открыть. На пару, мать и я.
Ты лучше сейчас отдохни, предложил Равич. Еще успеешь все обдумать.
Мальчишка затряс головой.
Нет, правда, не отступался Равич. У тебя должна быть ясная голова, когда полиция придет.
И то верно. Так что мне делать?
Спать.
Но тогда
Мы тебя разбудим
Красный свет Это точно был красный.
Конечно. А теперь постарайся заснуть. Если что понадобится, вот звонок.
Доктор
Равич обернулся.
Если дело выгорит Сморщенное, почти стариковское лицо мальчишки тонуло в подушке, но слабая тень плутоватой улыбки играла на нем. Везет же кому-то в жизни, а?
Вечер выдался слякотный, но теплый. Рваные облака низко тянулись над городом. На тротуаре перед рестораном «Фуке» пылали жаром круглые коксовые печурки. Между ними выставили несколько столиков и стулья. За одним уже сидел Морозов и призывно махал Равичу.
Иди сюда, выпьем!
Равич подсел к нему.
Мы слишком много сидим в помещениях, начал Морозов. Ты не находишь?
Только не ты. Ты же круглые сутки на улице торчишь перед своей «Шехерезадой».
Опять ты со своей скудоумной логикой, школяр несчастный. Да, вечерами я, если угодно, ходячая дверь «Шехерезады», но уж никак не человек на свежем воздухе. Говорю тебе: мы слишком много сидим в помещениях. Мы в помещениях думаем. В помещениях живем. В помещениях впадаем в отчаяние. Вот скажи: разве на вольном воздухе можно впасть в отчаяние?
Еще как, буркнул Равич.
Но только оттого, что мы слишком много живем в помещениях. А ежели ты к свежему воздуху привык никогда. Да и отчаиваться на лоне природы куда сподручней, чем в квартире или на кухне. К тому же душевней как-то. И не возражай! Страсть вечно возражать признак узости западноевропейского ума и вообще заката Европы. Что за манера вечно доказывать свою правоту? У меня сегодня свободный вечер, и я хочу пожить настоящей жизнью. Мы, кстати, слишком часто пьем в помещениях.
И писаем тоже.
Оставь свою дурацкую иронию при себе. Данности бытия грубы и тривиальны. Только наша фантазия дарует им подлинную жизнь. Только она превращает унылые жердины для просушки белья во флагштоки наших грез. Я прав?
Нет.
Разумеется, нет. Да и не больно хотелось.
Конечно, ты прав.
Вот и ладно, братишка. Мы и спим слишком много в помещениях. Мы превращаемся в мебель. Каменные дома переломили нам хребет. Мы теперь ходячие диваны, ночные столики, несгораемые шкафы, строчки в договорах аренды и платежной ведомости, мы теперь ходячие кастрюли и ватерклозеты.
Правильно. А еще ходячие партийные директивы, военные заводы, сумасшедшие дома и приюты для слепых.
Что ты все время меня перебиваешь, маньяк со скальпелем! Пей, молчи и живи в свое удовольствие! Ты только глянь, во что мы превратились! Если память мне не изменяет, только у греков были боги пития и веселья Вакх и Дионис. А у нас вместо этого Фрейд, комплекс неполноценности и психоанализ, а еще боязнь искренних слов в любви и половодье громких слов в политике. Жалкое племя! Морозов подмигнул.
Равич подмигнул в ответ.
Жалкий жизнелюб, старый циник-мечтатель!
Морозов ухмыльнулся:
Зато ты у нас герой-романтик без мечты, на короткий миг мироздания обретший имя Равич.
Но на очень короткий. Если по именам считать, это уже моя третья жизнь. Что за водка у тебя? Польская?
Балтийская. Из Риги. Лучше не бывает. Плесни себе еще, и давай посидим спокойно, глядя на лучшую в мире улицу, благословляя этот дивный вечер и поплевывая в морду отчаянию.
Пламя в коксовых печурках уютно потрескивало. Уличный музыкант со скрипочкой встал на краю тротуара и заиграл «Auprе́s de ma blonde»16. Прохожие его толкали, задевали инструмент. Смычок соскальзывал, но скрипач невозмутимо играл дальше, никого вокруг не замечая. Скрипка заунывно стонала. Казалось, она мерзнет. Между столиками прохаживались два марокканца, предлагая посетителям аляповатые ковры искусственного шелка.
Мимо пробегали мальчишки-газетчики с вечерними выпусками. Морозов купил «Пари суар» и «Энтрансижан». Он проглядел заголовки и брезгливо отодвинул газеты в сторону.
Фальшивомонетчики, буркнул он. Ты не замечал, что мы живем в век фальшивок?