Вставай!
Сам он уже выбрался из воронки и сейчас протягивал руку Вадиму.
Вставай! повторил он Надо идти.
Куда идти? Зачем идти? Но эти вопросы следовало отбросить, как несущественные. Действительно, надо было что-то делать и куда-то двигаться, куда угодно, лишь бы не лежать в этой луже и вспоминать, как небо стало "ничем". Богдан еще недавно был врагом и шел убивать его, Вадима, но сейчас Вадим не раздумывая судорожно ухватился за протянутую руку и вылез из воронки. Теперь они шли по границе выжженного объемным взрывом перелеска и заново вспаханной этим же взрывом пашни. Они шли спотыкаясь о мертвые тела и помогая подняться немногим уцелевшим. Некоторые шарахались при виде триколора у него на рукаве, но ничего не говорили и лишь молча провожали взглядом их с Богданом. Лишь один из них, увидев его трехцветную нашивку, затрясся в припадке:
Это вы! Вы! Ваша работа! Вы-ы!
Человек без каски, с грязной от копоти лысиной стоял на коленях и казалось, что он воет как волк на луну. Впрочем, он действительно выл.
Вы-ы!
Заткнись, идиот! проворчал Богдан.
Не останавливаясь, он заехал завывающему человеку по затылку, сбросив его в грязь. Вой неожиданно затих, как отрезало. Вадим рывком поднял лысого на ноги и попытался стряхнуть налипшие на него комья грязи.
Вы-ы тихо провыл тот.
Мы покорно согласился Вадим.
Другой человек, с ног до головы заляпанный грязью так, что невозможно было понять к какой из двух армий он принадлежит, расстреливал небо короткими очередями. На давних армейских сборах, в полузабытой прошлой жизни, Вадима тоже учили стрелять так: аккуратно и экономно, строго по три выстрела в каждой скупой очереди. Наверное и заляпанного грязью человека тоже этому научили. Поэтому он методично выстреливал строго по три патрона, десять коротких очередей, а потом тянулся за очередной обоймой. Его никто не останавливал, на него никто не обращал внимания. Вот глухо щелкнул боек: кончились патроны в последнем магазине. Но грязный человек все продолжал и продолжал передергивать затвор и спускать курок своего разряженного оружия. Проходя быстрым шагом мимо, Богдан отвернулся, а вот Вадим неосторожно заглянул в глаза стрелку и в ужасе отпрянул, потому что глаза были пусты и бессмысленны: человек был безумен. А Богдан все шел и шел и можно было предположить, что он тоже сошел с ума. И все же Вадим молча шел за ним следом, потому что стоять на месте было страшнее.
Наконец Богдан остановился. Они стояли над небольшим распадком, закрытом от начинающего завывать ветра. Ветер нес гарь, копоть и запахи, которые не хотелось обонять и которые мешали думать. Но внизу ветра не было и они спустились вниз. Хотя от очередного "Буратины" это не спасет, подумал Вадим и тут же прогнал неправильную мысль. К ним начали подходить немногие уцелевшие, обожженные, в ободранном обмундировании, окровавленные, но живые. Подошли двое. У одного на нашивке был триколор, у другого виднелись лишь следы ниток. Появился один сине-желтый. Потом еше двое. Оружия не было ни у кого. Они молча смотрели на Богдана, который привел их сюда и на Вадима, которого тоже принимали за лидера.
Скажите тихо и жалобно произнес один из них Скажите пожалуйста, что этого не было! Ведь не было же? Не было?
Было! ответил Вадим.
Он хотел сказать мягко, а получилось жестко и категорично. Ему было жалко этих людей, жалко Богдана и очень жалко самого себя. Но жалость была бессмысленна, ей сейчас не было места, и он повторил:
Было!
Было! подтвердил Богдан и добавил Идемте! Надо идти.
И снова никто не спросил: "Куда?", не возмутился, не начал качать права, не поинтересовался, по какому праву этот человек отдает команды. Когда они вышли из распадка, ветер снова набросился на них, швыряя им в лицо запах сгоревшей химии, крови и человеческой плоти. Чья-та ладонь коснулась ладони Вадима, жесткие пальцы крепко, до судороги, сжали его пальцы. Вадим не повернул головы и не вздрогнул. Да, так правильно, так легче, но все же стоит посмотреть на того, с кем ты пойдешь рука об руку. Оказалось, что это молодой парень с огромной ссадиной на подбородке и полу-оторванным правым ухом, на котором запеклась кровь. Парень неуверенно улыбнулся и задержал взгляд на триколоре у Вадима на нашивке. Его глаза раскрылись в непомерном удивлении, пальцы, сжавшие ладонь Вадима, вздрогнули, ослабли и вдруг сжали ее еще сильнее.
Идем, что ли? послышался неуверенный голос Богдана где-то справа.
Еще некоторое время они стояли неподвижно, а потом медленно и осторожно двинулись вперед. Они шли, взявшись за руки, цепочка смертельно напуганных существ, держащиеся друг за друга, чтобы не было так страшно.
Глава II. Об отличие человека от козы
Реальность это иллюзия, вызываемая отсутствием алкоголя
Норман Фредерик Симпсон
Центр Харькова еще не полностью восстановили и смотреть на это было больно. Можно многократно и очень убедительно доказывать и себе и другим, что ты был лишь винтиком в огромной машине и виновата именно она, машина, а не ты, винтик. Впрочем, доказывать другим он и не пытался, но и себе доказать не получалось, несмотря на всю твердокаменность аргументов. Наверное, в этих очень убедительных аргументах все же чего-то не хватало или же всю их твердокаменность перевешивал некий контраргумент, озвучить который он никогда бы не решился, но в существовании которого не сомневался. Когда друзья, родственники или случайные знакомые, распаляясь, но почему-то пряча глаза, страстно доказывали свою невиновность, он предпочитал помалкивать. Леся тоже помалкивала, но иногда ему казалось, что он ловит ее укоризненный взгляд. На самом же деле взгляд был ласковым и любящим, и никакого укоризненного взгляда, разумеется не было, а укоризненно глядело на него его собственное интуитивно-подсознательное. Он это прекрасно понимал, но все равно злился на Лесю. Она это замечала (она вообще все замечала) и отвечала ему виноватым взглядом своих красивых серо-зеленых глаз, хотя именно она и не была ни в чем виновата. О том, что он пережил на фронте, они никогда не говорили, это стало запретной темой. Припомнилось, что отец никогда не рассказывал об Афгане, а прадед, если верить тому же отцу, тоже помалкивал о своей войне, которую называл Отечественной. Только увидев изнанку войны своими собственными глазами, он догадался о причине их молчания. Ему например хватило и одного дня на фронте, чтобы тема военных подвигов стала для него непроизносимой.
Не рассказал он Лесе и о самом главном, о разрыве реальности. Он вообще не говорил об этом ни с кем, за исключением Богдана. Впрочем, с Богданом он только собирался обсуждать эту тему и именно поэтому оказался в послевоенном Харькове. Непонятно, как Богдан нашел его и столь же непонятно было о чем у них может пойти разговор, но на вопрос по телефону: "Ты можешь приехать? Надо поговорить!", он не задумываясь ответил: "Приеду!" И вот теперь он стоит на краю покрытой воронками Площади Свободы и рассматривает то, что осталось от знаменитого здания Госпрома. Дорога оказалась нелегкой: прямых рейсов не было, как не было их впрочем и перед войной, и ему пришлось несколько часов ждать пересадки в огромном стамбульском аэропорту. Поэтому он не выспался и очень хотел есть: цены стамбульского аэропорта "кусались" пришлось экономить. Из окна троллейбуса он заметил, что на Сумской уже открылись недорогие послевоенные кафе, но зайти туда было выше его сил, ведь там придется говорить по-русски. Конечно, этот язык здесь знает каждый, а многие, очень многие, даже говорят на нем дома. Но с начала войны, а точнее, с начала обстрела города, харьковчане стыдятся прилюдно говорить на этом языке. Нет уж, увольте, ему хватило и обмена парой слов с пограничниками в аэропорту. Сами фразы не запомнились, зато в памяти четко отпечатались каменные лица и брезгливо поджатые губы: гости из России появлялись здесь нечасто и желанными давно уже не были.