Нечто подобное Михаил испытывал с самого раннего детства, сколько себя помнил. Хотя в те юные годы это его нисколько не удивляло, а казалось обыденным и даже естественным. Только чуть позже, во время взросления, он смог оценить всю необычность, а порой и опасность таких способностей. На свою беду маленький Михаил, общаясь с людьми, мог видеть не только их лица добрые или злые, или одежду, хорошую и не очень. Мальчик был способен различать и небольшое свечение, исходящее от каждого, вступающего с ним в контакт человека. Поначалу это его невероятно забавляло. Как оказалось, у людей окраска этого свечения была далеко не одинаковая. Вот, например, у мамы Зины оно было коричневым с розоватым. Их соседка, пожилая тётя Наташа, поражала его изумрудным сиянием, подобно свежевымытой лягухе. Жаль только, мама Зина любоваться этой зеленью не позволяла. Говорила: «Не ходи до неё, шибко злая она!» А вот сельская докторша из местного медпункта, Клавдия Степановна, та, наоборот, оранжевела, как клумба ноготков у них в палисаднике. Самое забавное для Михаила было то, что этот её оранжевый свет делался ещё ярче, лишь только начинала она какую-нибудь приболевшую бабку обихаживать. Ну, прямо хоть печку от неё растапливай! Словно в противовес своей жене, ее муж, сельский учитель, а заодно и директор местной школы в одном лице, Василий Терентьевич, светился подобно летнему вечернему небу тёмно-синей краской. Этим цветом маленькому Михаилу удалось вдоволь насладиться во время уроков, когда он, затаив дыхание, слушал о подвигах древних греков и римлян, об открытии новых земель и о великих свершениях своих предков. Этот яркий цветной мир казался мальчику уютным и радостным, в нём было привычно и тепло жить, словно на лугу, расцвеченном полевыми цветами. Однако взрослея, он начал понимать, что эта человеческая радуга доступна для обозрения только ему одному. И более того, узнавание других людей о том, что он может ее видеть, опасно.
Когда Михаил был еще подростком, случались у них в селе регулярные кражи из местного сельпо. Нельзя сказать, чтобы воровали по-крупному, но водка и продукты исчезали с завидной регулярностью. Продавщица аж извелась вся. Её же первой во всём подозревать начали. Говорили: «Ворует сама, а на неизвестных воров кивает!» С себя, мол, ответственность снять хочет. Самое обидное для Валентины (так продавщицу звали) было то, что все в это верили. И даже меж собой посмеивались: «Опять у Вальки воры к ней в дом закуску с выпивкой унесли!» А больше всего несчастную бабу обличал местный тракторист Петька. Как новая беда случится, так он громче всех орал у магазина:
Да ты лучше у себя в подпол залезь! Небось, недостачу и обнаружишь!
Вот во время одной из таких разборок и случилось Михаилу оказаться поблизости. С утра как раз у сельпо очередь перед открытием выстроилась, ждала, когда двери отопрут. А тут Валентина в очередной раз в слезах выскакивает и только руками бессильно разводит: опять, мол, обокрали! Что делать? Ратуйте, люди добрые!
Люди добрые привычно неодобрительно загудели. А Петька тоже привычно обвинительную речь приготовился вещать. Как вдруг он натолкнулся на острый взгляд Михаила. Мальчик и сам поначалу не понял, почему так привлёк его этот человек. Просто вокруг его чела никакого цвета не стояло, а только темень кромешная, словно туман, макушку окутывала.
А ведь это ты, Пётр! тихо произнёс мальчик, и его слова, хоть и сказанные в полголоса, были услышаны всеми. Ты водку воруешь!
Ах ты, гад! диким зверем заревел Петька и, размахавшись кулачищами, ринулся к мальчику. Да я тебя, зверёныша!
Хорошо, что бабы повисли у него на руках. Иначе не избежать бы парнишке сломанного носа или чего похуже.
Валентина потом уже, когда магазинного воришку полностью изобличили (у Петьки тогда дома часть украденного милиционер обнаружил) ходила к маме Зине с подарками, Мишку благодарила. Да только Михаилу это блестящее раскрытие преступления радости не принесло. Сторониться его стали односельчане. Да и мать родная с какой-то опасливой нежностью на него поглядывать стала. Словно знала что-то, догадывалась, да сказать никак не осмеливалась.
«Молчать мне надо, о чём вижу. Не высовываться», крепко тогда решил мальчик для себя. Да только чувство его, непонятное ему самому, другого было мнения и по-прежнему озорно расцвечивало людской мир в разные краски, внушая своему обладателю, вместо прежней радости узнавания, страх и грусть.
Глава третья. 1941 год, Анна.
Небо раскачалось и обрушилось. «Всё кончено», решила она, как только автоматные очереди перечертили ее жизнь крест-накрест.
Муж, любимый Рафа, дарованный самим провидением, спас её, прикрыв в последнюю минуту собой, и теперь лежал рядом мёртвой тяжелой глыбой, словно и не было никогда его нежных глаз и тёплых губ.
«Ничего не осталось, Рафа! Зачем ты меня спас? Я не хочу жить без тебя. Мне не нужна эта жизнь. Да мне и не вылезти из этой отвесной могилы. Кругом смерть и темнота» безмолвно стенала Анна, оглядываясь на неподвижные страшные трупы возле себя.
Женщина немного пошевелилась, с трудом сняв с груди окоченевшую руку погибшего мужа. Он, казалось, и после смерти продолжал охранять и защищать её. Дышать стало немного легче. Но от этого звериная тоска ничуть не унималась.
Я никуда отсюда не уйду, любимый! нежно прошептала она, обращаясь к уже остывшему телу. Ты не бойся, я буду здесь охранять твой сон. А потом засну рядом с тобой. Ты только не бойся, снова и снова зачем-то повторяла она, гладя тело, бывшее недавно таким дорогим. Я тоже скоро уйду к тебе, Рафочка. Ты только потерпи там немножко без меня. Мы снова будем вместе, и никто уже не сможет нас разлучить!»
Последние слова Анна не произнесла, а выдохнула со стоном, отрешившись от всего, словно позабыв, что лежит во рву на мертвых людских телах, лишь слегка припорошённых землёй в ожидании нового расстрела, новых убитых
Тётенька! чей-то шёпот заставил Анну вернуться к действительности. Тётенька, ты живая? детский голос, настойчиво прорывавшийся в этот мир смерти, заставил Анну очнуться.
Да, словно сомневаясь, что ещё может говорить, сказала она.
Тётенька, не умирай, мне страшно! в словах дитя сквозило такое отчаянье, что женщина, повинуясь древнему, как мир, материнскому инстинкту, силой вырвала себя из лап костлявой и, приподняв голову, попыталась разглядеть говорившего с ней ребенка.
Прямо перед собой она увидела чумазую мордашку стоящей на четвереньках девочки лет восьми. Дитя находилось совсем неподалёку от неё, и, похоже, не было ранено. Видимо мать этой крохи в последний миг спасла ее точно так же, как спас Анну ее Рафа.
Тётенька! девочка подползла совсем близко. Мне страшно! Мама лежит и не шевелится. Мы, что, теперь тоже умрём?
Нет, твёрдо сказала Анна. Назло им, гадам! Как тебя зовут?
Меня Саррочка зовут, пролепетала девочка и прижалась к ней своим хрупким, как у воробышка, тельцем.
Ты слышишь, тут ходит кто-нибудь? спросила она у девочки, тревожно вслушиваясь в колкий осенний воздух.
Не, тётенька, они все ушли, прошептал ребёнок, ещё плотнее придвигаясь к Анне, словно она своим большим и тёплым телом была способна защитить от холода и ужаса так же, как порой родная мать закрывала ее собою от всех невзгод, вырвав напоследок даже из лап самой смерти. Они давно все ушли. Мы долго тут лежим. Я аж закоченела вся. А потом вот услышала, что ты тут тоже плачешь.
Не бойся, Саррочка! решимость спасти этого ребёнка придала Анне мужества. Мы сейчас потихонечку выберемся отсюда. Тихонечко-тихонечко, приговаривала она, ползком пробираясь по мёртвым телам, крепко держа в руке худенькую ручку ребёнка. Тихонечко-тихонечко, вот так, вот так, желая говорить как можно более спокойным голосом, твердила Анна, приближаясь к краю могилы. Ты только не бойся, она снова обратилась к девочке, почувствовав, что рука ребёнка постепенно слабеет. Ты ведь не боишься, правда? страх за чужую жизнь подавил в Анне все мысли о собственной, придав её голосу удивительную в такой ситуации сдержанность.