Я с удовольствием грызу сухие вишни и втихаря таскаю сморщенные коричневые медово-сладкие груши-гнилушки. Бабушка Нина варит из них кисель, который приятно пахнет дымком. За окном, в привязанной к шпингалету авоське, висит на морозе большой кусок украинского сала, который каждый день уменьшается на несколько тоненьких, почти прозрачных, розоватых, с прожилками, ломтиков и исчезает лишь к весне. А еще обязательно присылали вязанку лука ее-то больше всего, кажется, и ждали. Вязанку вешали возле входной двери, в уголке. Огромная янтарно-желтая коса доставала почти до пола и тоже постепенно уменьшалась по мере надобности. Запах украинских посылок наполняет квартиру и придает ей особый домашний уют.
Летом мы ездили на Украину.
У дедушки и бабушки был в Сумах дом и большой сад, с вишневыми деревьями, яблоневыми, грушевыми, сливовыми; грядками салата, огурцов и помидоров, зарослями малины и смородины, с цветами, травой, тенью над скамейкой и солнечной лужайкой, где можно было загорать. Весь город почти и состоял из таких частных домов с выходящими на улицу красивыми резными крылечками и фруктовыми садами. Город выглядел всегда чистеньким, с опрятными светлыми улицами, высоким зданием русской школы, химическим техникумом, пединститутом, драмтеатром. В центре были пассаж и привоз, где летом прилавки ломились от овощей и фруктов из окрестных деревень; в магазинах выставлены были в ряд молочные продукты: в баночках матово белела сметана; друг за другом шли кефир, простокваша, молоко, в особых бутылках густая, сладковатая на вкус, темно-кремового цвета ряженка; глаза тут же косили на лоточки с пирожными, от которых по всему магазину распространялся настойчиво-притягивающий аромат.
Купим в другой раз, неизменно повторяет мама, игнорируя мой вопросительный взгляд.
Ну ма-ам
Сегодня не праздник, а если будешь есть много пирожных, заболит живот.
Мы купались в реке Псёл, отъедались яблоками «белый налив», грушами и ягодами, медом. Везли это всё потом в Москву. Мама еле перетаскивала набитые до отказа корзины и чемоданы с поезда на поезд, да еще не спускала с меня глаз, чтобы не потерялась. Пересадку делали в Конотопе, в Белгороде или в Харькове. С билетами всегда было трудно вагоны ходили переполненными, и часто приходилось ночевать на грязных вокзальных скамейках, среди цыган и каких-то подозрительных людей. Я засыпала, а мама так и не смыкала глаз, следила за вещами.
В дорогу сумская бабушка Мура наготавливала пирожков с горохом, морковью, картошкой, гречневой кашей; жарила утку или кроликов своих, домашних; клала сверху огромные сахарные помидоры. В Москве в магазинах этого не было, а на рынке слишком дорого.
В Сумы ехали налегке с одним маленьким чемоданом и корзинкой с продуктами, в которой специально для меня были курица и сваренные вкрутую яйца другой еды я попросту не признавала.
Где нам лучше делать пересадку? гадает мама. В Конотопе, в Белгороде или в Харькове?
В Харькове, в Харькове! прошу я и хлопаю от нетерпения в ладоши. В Конотопе в прошлом году были!
Ну ладно, беру билеты через Харьков, соглашается она.
Я очень люблю Харьков. Он весь на холмах: то поднимаешься вверх, то сбегаешь вниз. Асфальта почти нет улицы выложены плитами.
Поезд приходит рано утром, часов около пяти. На привокзальной площади толпится народ бабы с мешками ждут трамвая. А город еще спит. Мы сдаем вещи в камеру хранения и идем с мамой пешком времени у нас много. Мне нравится бродить по серым в утреннем тумане улицам. По городу разлита та особенная чуткая тишина, которая вот-вот, кажется, нарушится. Я боюсь этого и стараюсь ступать неслышно, чтобы ее не разбудить.
Мы выходим на центральную улицу Сумскую. Нигде ни души.
Я разглядываю витрины маленьких магазинчиков в полуподвалах в них нужно спускаться по ступенькам; захожу во дворики, качаюсь на качелях. Я могу делать что хочу я одна в целом городе!..
Мы заходим в городской парк, бродим по аллейкам, сидим у не проснувшегося еще фонтана, опять кружим по дорожкам, выходим; мы идем, идем по городу Просто идем одни в целом городе, который спит
Но вот где-то шуршит троллейбус, потом навстречу дню и солнцу хлопает окно, появляется первый прохожий, отпираются двери парикмахерских, выстраиваются очереди на остановках. Начинается новый день, новый день в моей жизни, и это здорово!
Дом у дедушки и бабушки был из красного кирпича, на высоком, почти в рост человека, фундаменте, с шестью выходившими на улицу окнами, и сразу выделялся среди соседних простых оштукатуренных и покрашенных в белый цвет домов. Он делился на две половины. В одной жили они, а другую сдавали.
На сдаваемой половине две комнаты и печь. Здесь живет одинокая старая женщина, имя которой произносят в одно слово: Дораиванна. Дораиванна кажется строгой. У нее аккуратно подстриженные седые, почти серебристые, волосы, и сама она словно серебристая: чистенькая, опрятная, всегда в светлом отутюженном платье. «Финка», слышу я, как говорят про нее. Что такое «финка» не совсем понятно вокруг меня финнов нет. Есть армяне, грузины, татары, евреи, украинцы, белорусы, греки, цыгане, сосед Василий Яковлевич чуваш. А вот финны это кто?..
Как обычно, я пристаю с разными вопросами:
А у Дорыиванны кто-нибудь есть?
Кажется, есть дочь и две внучки.
А где они живут?
Где-то на севере.
А почему Дораиванна живет здесь одна, а не поедет к ним? Внучкам ведь нужна бабушка! вполне разумно рассуждаю я.
Наверное, это далеко, объясняют мне, может быть, у нее нет денег
А где же ее муж?
Сама она никогда о нем не рассказывает, а спрашивать неудобно, не нужно
У Дорыиванны почему-то ничего своего нет, вся мебель в ее комнатах дедушки и бабушки, и про Доруиванну ничего не известно, все состоит из неопределенности и многоточий. Она никогда не перемолвится словечком с детьми, так же скупа на слова и со взрослыми. Она вообще редко выходит из своей половины. Чем она занимается, сидя в одиночестве, никто не знает. Иногда готовит на галерее, что-то свое, непонятное «финское», как говорит бабушка, и уносит к себе. Но никому не мешает, почти как член семьи: и бабушка, и мама, и другие говорят о ней уважительно. Однажды Дораиванна заболевает. Ее жалеют и говорят, качая головой: «Бедная Дораиванна!» Она не встает, ее выносят во двор и кладут на раскладную деревянную кровать, и я наблюдаю, как ее по очереди кормят. Если она пытается есть сама, то проливает на себя суп, сливу из компота выбрасывает, а косточку несет ко рту. Потом сама удивляется и тихо смеется: «Как же это я так!» Наконец к ней приезжает дочь из Мурманска. Дочь что-то тихо и грустно говорит взрослым, тоже с паузами и многоточиями. Она живет все лето и ухаживает за Доройиванной. А потом Дорыиванны уже нет. И на ее место вселяется одинокий мужчина.
После нашей крошечной комнатки в Москве в доме дедушки и бабушки все казалось очень красивым: высокие двойные двери с медными ручками, белая кафельная печь, портреты дедушки и бабушки в деревянных рамах, старый серебряный термометр какого-то непонятного Реомюра и гнутые венские стулья. Над диваном в столовой висела большая картина в темной раме: много-много снега и укатанная санями дорога, уходящая к тусклому, почти у горизонта, солнцу. А вдали деревня с придавленными белыми шапками крыш домами. Я вбегаю в столовую и первым делом вижу эту картину.
Дедушка заказывал какому-то неумелому художнику, говорит каждый раз мама, когда я останавливаюсь перед картиной. Видишь, все коричневое!
А мне она ужасно нравится, особенно белый дым, который поднимается ровными столбиками из труб прямо в небо. И золотисто-коричневый цвет от того, что наступает вечер, и в окошках уже свет зажгли. И мне хочется тоже туда я ни разу еще не была в деревне!