И Кимитакэ зашагал к повозке. Он не мог знать, что его ждёт, и вдруг понял, что ощущает себя трагическим героем очередного военного фильма.
Уже из повозки он бросил взгляд на трамвайную остановку но дедушка-профессор в светлом костюме, этот эксперт по всем вопросам и гений всех социальных наук одновременно, даже не смотрел в его сторону.
2. Корейская пропаганда о русском боярстве
Повозка катила по улицам. Это было немного удивительно столько изготовлено моторов, столько керосина производится в год и всё сожрал фронт, всё поглотили моря, и поэтому даже здесь, в древней столице, катаются по старинке.
Незнакомые дома, стены, вывески и калитки мелькали перед глазами, словно кто-то тасовал пёстрые карты.
Он почти сразу запутался в этом городе. Уже было ясно, что его везут не к морю и люди, которые его везут, скорее всего, его враги.
Пахло тёплой солью летнего моря. Кимитакэ щурился от солнца, понимал, что прямо сейчас сделать ничего нельзя, и вдруг заметил, что думает о своём загадочном однокласснике, которого звали Юкио Сатотакэ.
Последний раз они разговаривали этим утром, здесь, в Камакуре, на окраине парка, где притаился Дом Испанской Собаки. Но всё равно сейчас на повозке казалось, что это случилось далеко и давно.
Неестественно прекрасный и худенький, с неподобающими волосами до плеч, которые сверкали, как козырёк его ученической фуражки, он был загадочен. Но если загадочные девочки обычно замкнуты сами в себе, словно неприступная башня из слоновой кости, то Юкио, напротив, был шумный и постоянно замешан в какие-то таинственные истории. Это была не просто подпольная жизнь старого Токио это был целый лабиринт, частично затопленный. Неизвестно, кто соорудил этот лабиринт, или, может быть, он сам вырос, как неизбежно разрастаются города и коралловые рифы
А ещё он был связан со Стальной Хризантемой загадочным обществом, тайным для внешнего мира и признанным для государства. Но что это было за общество, чего оно добивалось догадаться было невозможно. Видимо, Юкио и сам до конца этого не знал. Его привлекал сам шум ради шума.
Эта игра была смертельно опасной. Но Кимитакэ, хоть и отличался характером, и даже внешне в нём ничего женского не было, уже понимал, что не может из этой игры выйти.
Вся его прошлая жизнь проходила словно бы в клетке. Где-то снаружи люди любили, веселились, ошибались и плакали, у них были захватывающие тайны и что-то невероятное за стенами школы а он мог только смотреть и вздыхать. Но вот он сбежал из клетки и оказался на злых и призрачных улицах. Вместе с Юкио они неслись куда-то вперёд по пёстрой и непонятной изнанке этой зыбкой островной империи, которую с каждым днём всё теснее сдавливал кулак беспощадной войны. Кимитакэ почти никогда не понимал, что именно происходит, но похоже, что Юкио тоже особенно не понимал и просто воспринимал это как неизбежное. Но зато прояснилось другое ничего особенного в жизни его одноклассников за пределами школы не было. Точно так же тащились они, усталые, домой, падали в потной дрёме где-то у себя в комнате, выслушивали домашних и делали уроки а если и не делали, потому что происходили из дворян, то в их жизни было ещё больше скуки. Эта скука могла выливаться в чудовищные хобби и омерзительные извращения, но теперь-то Кимитакэ знал, что нынешних школьников и на это не хватит. После кэндо и конного спорта какие тут извращения, до дома бы доползти.
Вся энергия правящих классов утекла на улицы и в трущобы, где тайком творились чудовищные дела, недоступные даже взаимному надзору соседей.
Вместе с пониманием росла и досада. Они же приносили пользу стране! Почему эти люди в одинаковых костюмах причём явно не враги, а просто одно из ведомств-конкурентов арестовали его и везут неизвестно куда? Его ожидают прямо а эти недоумки только и делают, что мешают Стальной Хризантеме работать.
Между тем повозка остановилась в каком-то глухом тупике, где текли помои и пахло солёной рыбой. Кимитакэ спустили на землю, и прежде, чем он успел что-то сообразить, его руки оказались за спиной и на запястьях щёлкнули наручники.
Его повели в сторону длинного здания в три этажа. Возможно, со стороны улицы у него был великолепный фасад, но здесь, с тыла, можно было разглядеть только влажные серые кирпичи и типовые окна, какие бывают в казармах.
Они вошли через чёрный ход и начали подниматься по тесной лестнице, а потом втолкнули через узкий коридор, где едва ли разойдутся два человека, в полутёмную комнату.
Стены в здании были голые, из такого кирпича, а проходы освещались лампами, забранными в металлические плафоны. Кимитакэ так пока и не понял, что здесь расположено. Это было похоже на официальное учреждение, вроде канцелярии или тюрьмы, но что-то в воздухе подсказывало это не так.
В комнате из обстановки были циновка в углу и ещё одна возле входа. Кимитакэ сразу сообразил, что возле входа будет сидеть тот, кто охраняет, прошёл в угол и сел. Потом, после какого-то количества мучений, смог протащить скованные руки под собой так, чтобы они были спереди.
Теперь он сидел, положив руки на колени. И вдруг ощутил, не разумом, а спиной и плечами, что он опять в клетке.
Люди в костюмах смотрели и не возражали, но и не говорили ни слова. Когда он закончил, двое переглянулись и вышли, а один, тот самый, что разговаривал с ним на остановке, опустился на циновку и достал из кармана блокнот и химический карандаш.
Имя? спросил он.
Вы должны были знать моё имя, оно в ориентировке прописывается, напомнил Кимитакэ. Но если вам это важно, я могу показать, как оно пишется.
Здесь я задаю вопросы, напомнил человек. Но теперь, видимо, сбившись с мысли, спросил другое: Лет тебе сколько?
Шестнадцать.
Самый лучший возраст
Воцарилась тишина, и в этой тишине скрипел химический карандаш.
Почему вы так говорите? спросил Кимитакэ. Он не был уверен, что получит ответ, но молчание было настолько тяжёлым, что он просто обязан был его нарушить.
В этом возрасте я последний раз был счастлив, послышалось в ответ.
Видимо, моё счастье пропало ещё раньше, заметил Кимитакэ. Не могу припомнить даже последнего дня, когда я был хотя бы собой доволен. У меня всё внутри натянуто, как тетива. И каждый день по ним что-то да врежет.
У тебя ещё чувства чистые. Разочарований пока ещё мало. Вот увидишь дальше в жизни лупить тебя будут по-прежнему. Но ты уже привыкнешь. Как там наш классик литературы Акутагава писал? Ко всему человек привыкает.
Это Достоевский.
Что?
Это у Достоевского было, в «Преступлении и наказании». Там такое говорил Мармеладов, отец Сонечки.
Ну вот видишь, как велик наш Акутагава! Его и Достоевские читают у себя в «Преступлении Мармеладов».
А почему вы считаете, что только в этом возрасте были счастливы? Кимитакэ решил, что обсуждать литературу с таким неучем слишком опасно.
Вообще сейчас такое время опасно обсуждать даже французскую литературу. Вот Кимитакэ буквально на днях обсуждал с младшим братом Мопассана, потом поговорил с Банкиром про другого автора, новомодного, и с тех пор школьник попадает из одной передряги в другую, а этот новомодный автор ему каким-то образом открытки шлёт
Ну вот снилось мне недавно человек вздохнул. Будто я опять подросток и лежу в больнице. А больнице здесь же, рядом, втиснутая в переулок возле городской управы, и там почему-то цветы вокруг в клумбочках. Там во сне всё не так, как здесь, и сразу другие сны вспоминаешь про какую-то канцелярию, которая размещена в чайном домике. А стоит этот домик во дворике за универмагом. Хотя ты, наверное, не знаешь ещё, где здесь универмаги.