Она была слишком здравомыслящей, чтобы кому-нибудь рассказывать о таком, да ей бы никто и не поверил по той же причине. Сама она, впрочем, задумывалась порой в своем ли она уме, но каждый раз упрямство и здравомыслие выручали ее. До тех пор, пока ты задаешь себе этот вопрос, снисходительно объясняли они ей, ты в своем уме. Вот когда ты перестанешь это делать, тогда пиши пропало.
Эта странная привычка была для нее необременительной и удобной. Правда, раньше Лиде все же приходилось следить за собой на людях, но с появлением гарнитур Bluetooth это перестало быть проблемой. Теперь, когда ей очень надоедало сдерживаться на публике, она просто надевала на ухо гарнитуру и все. Мимо нее пробегали такие же, занятые сверх меры, беспрерывно разговаривающие, в голос смеющиеся или плачущие. И все они разговаривали вслух, но с собой или с кем-то еще это далеко не всегда можно было определить с первого взгляда. Дома звучание ее голоса разгоняло тишину, оживляло долгие вечера. Тревожные и тягостные мысли не успевали пустить корни, а сложные вопросы решались легче, если она проговаривала возможные варианты вслух. И тогда одиночество отступало, давая дорогу мужеству и фантазии. Лицевые мышцы, натренированные этим постоянным общением с самой собой, крепко держали овал и помогали противостоять возрастным переменам. И еще Лида вполне справедливо полагала, что есть очень много людей, с гораздо более вредными привычками и для себя, и для планеты в целом. Так что, корить себя или стыдиться ей было совершенно нечего и незачем.
Жила Лида на окраине, в том самом «пузыре на пояснице». Район был рабочим, ни крупных торговых центров, ни особых развлечений здесь не водилось. Маленькие кафешки, баньки-сауны; даже магазины здесь остались почти точно такими, какими были и тридцать-сорок лет назад, только ассортимент и кассовые аппараты сменились, да еще краску на стенах и полы подновили за эти годы. Народ здесь в основном ложился рано, к полуночи улицы пустели и затихали. Соседки провожали ее взглядами и сокрушались, что у такой статной, красивой женщины нет ни семьи, ни детей. В старинных романах кто-нибудь обязательно произнес бы сакраментальное: «Милая, да вы просто созданы для материнства!» Теперь все было проще и не столь учтиво: «А ты чё детей-то не заводишь? Больная, что ли? Или не от кого?»
Детей Лида категорически не хотела. Она их терпеть не могла, также как праздники. Квохтать над ними она не умела мешало то самое знаменитое её здравомыслие, которое никак не могло взять в толк, с чего бы взрослому, образованному человеку умиляться несмысленному2 лепету того, кто пока ничего действительно достойного внимания из себя не представляет и ничего вразумительного ни сказать, ни сделать не может. Позже, когда они становились на ноги и начинали ходить и разговаривать они начинали бесить ее еще больше. Из кряхтящих свертков вылуплялись наглые, бесцеремонные, крикливые существа, которые не видели вокруг никого и ничего кроме себя, маленькие животные, не знающие ни правил, ни пределов. И бесили мамаши, которым было наплевать. На все и вся. Которые рожали, либо потому что «так надо» для скидки по ипотеке, для получения квартиры, материнского капитала, чтобы остаться на работе при сокращении, чтобы пересидеть неугодного начальника, чтобы заполучить богатого мужа, просто чтобы заполучить мужа, либо просто потому что «так вышло». Им было наплевать на всех, даже на собственных детей. Они садились в машину, рядом с мужем, садились на пассажирское сиденье, то, что справа от водителя, и сажали себе на колени годовалого ребенка. То, что среди водителей это сиденье именуется «местом смертника», потому что при угрозе столкновения почти сто процентов сидящих за рулем инстинктивно поворачивают руль так, чтобы между ними и летящей на них машиной оказалось как можно большее расстояние, и соответственно подставляют удару именно правую сторону автомобиля их не волновало. Им такие мысли никогда даже в голову не приходили. Чадолюбивые папаши делали еще проще. Они ставили на это сиденье кресло с малышом, намертво пристегивали и стартовали. «Мой паровоз, вперед лети.». Войдя в супермаркет, молодая мамаша расстегивала пальто, снимала шапку и перчатки чтобы было удобно и не так жарко. Однако ей даже в голову не приходило «распаковать» младенца в коляске, и он исходил отчаянным криком, краснел лицом и тряс коляску. Люди рядом морщились, отворачивались, а заботливая мама стоически изучала ленту новостей в смартфоне и, изредка встряхивая коляску, приговаривала «тише, тише», не отводя глаз от экрана. Дети постарше, которые шлепали по снегу, лужам, асфальту и которых потом их «продвинутые» мамаши и папаши усаживали с ногами, а точнее, с грязными сапогами, прямо в продуктовые тележки на колесиках, в тележки, которые потом никто не мыл и даже не протирал. Делать замечания было бесполезно. Взрослые хамили и могли ударить. Дети те просто не понимали, что происходит. Им делают замечание. А что это? И кто это? И как посмел? Да-да, маленькие человечки, трех-пяти лет от роду смотрели на рискнувшего, как на наглеца. Они еще не умели себя вести, не умели думать, не умели даже толком говорить, но смотреть на взрослого человека, как на вошь, они уже умели.
Адептов современного воспитания, пафосно призывавших к детству, свободному от замечаний, ограничений и наказаний, она ненавидела, ибо справедливо полагала, что «неприученный к повиновению и повелевать не сможет». Лида ничуть не сомневалась, что из этих маленьких «смешариков», кишмя кишевших вокруг, в конечном итоге, вырастут самые настоящие «кошмарики», которые всенепременно и очень наглядно продемонстрируют своим воспитателям все прелести и последствия избранной теми некогда методы.
Может быть, именно от этого Лида так плохо относилась к влюбленным. От несчастной любви не было никакого проку, а от счастливой рождались дети. Куда ни кинь везде клин.
И все же иногда она скучала. По теплу объятий, прохладе щеки, прижатой к твоей собственной, по влажному жару потрескавшихся от поцелуев губ, по смеху невпопад и смущенным, уклончивым взглядам первых свиданий и по робким первым признаниям.
Не сложилось не значит, что было не нужно совсем. А вот по детям по детям она тосковала лишь умозрительно. Надо было бы, но Но теперь было уже поздно. Но иногда! Иногда все-таки хотелось. Не столько детей, сколько действий: любить, учить, лелеять, ждать, встречать. Того или ту, что всегда именно всегда! будет твоей частичкой, сколько бы верст и времен не пролегло. Она плакала порой, когда была уверена, что никто не слышит.
Но судьбы слышат все, просто им нужно время, а нам не нужно им мешать.
Истинное блаженство жизни Лиды состояло в тишине. Ей повезло, и не только в том, что дом был на окраине, но и в том, что ее квартира на втором этаже небольшой пятиэтажки, построенной в самом начале 70-х, была очень удачно расположена. Дом одним торцом утыкался в трамвайную остановку на пустынном, полузаброшенном проспекте, где дальше были только еще не заселенные новостройки, гаражи, а потом лес, смыкавшийся с длинной лентой заболоченных озер. Другой торец выходил на пустырь. Летом там гоняли в футбол, и пили дешевое вино под чахлыми кустами сирени. Зимой пустырь укрывало ровным слоем снега, и собачники со своими питомцами протаптывали в сугробах под грязно-желтым огнем редко расставленных фонарей узкие дорожки, смотревшиеся издалека, словно сеть марсианских каналов. И как на Марсе, в округе было пустынно звуки рассеивались, таяли в воздухе.