Как признанный весельчак роты, он считал себя обязанным сделать это. К тому же он просто не выносил хмурых лиц. Как нарочно, в голову не приходило ничего забавного. Однако времени не было. Еще ничего не придумав, надеясь, что вдохновение вывезет, он крикнул смелым голосом:
– Ваше благородие, разрешите обратиться! Врублевский остановился.
– Ваше благородие, я не могу пойти в атаку. Уж вы без меня как-нибудь.
Все насторожились. У Тиши было то деланно-серьезное выражение лица, которое предвещало уморительную шутку. Некоторые начали улыбаться: «Что-то наш Тиша отколет?»
– Что ты врешь? – сказал прапорщик. Тиша задрал ногу и отчаянно вертел ею.
– Смотрите, ваше благородие, мы к немцам в гости собираемся, а у меня сапоги не чищены. Неудобно как-то – все-таки иностранцы. Пожалуй, не пустят к себе.
Солдаты смеялись. Нелепое предположение это рассмешило их. Посыпались шуточки. Никто уже не смотрел на Врублевского. Все подобрели. Огромный Мишутка хохотал до слез.
Прапорщик покраснел. Ему показалось, что смеются над ним. Он почувствовал себя униженным и злобно смотрел на Тихона. Черт возьми, это не вольноопределяющийся, этого мужичонку он сотрет в порошок.
– Послушай, ты… – сказал он. Кто-то коснулся его руки и шепнул:
– Оставьте его.
Прапорщик обернулся. Это был Соломонов. Опять этот тип! Нет, это уж слишком!
– Ага, ты поддерживаешь его! – сказал прапорщик.
– Неужели вы не понимаете, – по-прежнему тихо сказал Соломонов, – что он сейчас спас вам жизнь?
Врублевский выругался. Он был так разозлен, что не чувствовал обычной робости перед Соломоновым.
– Я… – сказал он срывающимся от ненависти голосом, – я вас обоих сейчас арестую.
Соломонов оглянулся и, убедившись, что никто на них не смотрит, сказал тихо, но явственно:
– Дурак!
Потом он вернулся на свое место под стенкой окопа и, опершись на винтовку, невозмутимо уставился вдаль. Кругом шумели и смеялись солдаты, они окружали Тишу, который продолжал потешать их.
Прапорщик чуть не заплакал от ярости. «Что это такое? В конце концов я здесь начальник… Я имею право застрелить солдата за неповиновение…»
Но тут в соседней траншее раздался длинный, пронзительный свист. Потом – крики «ура» и топот. Там пошли в атаку.
Солдаты приумолкли и сделались серьезными. Они затягивали потуже пояса, осматривали штыки, некоторые крестились, другие почему-то прокашливались, как перед речью, иные, полураскрыв рот и не дыша, ждали сигнала.
Врублевский выхватил свисток и поднес его к губам. И тут он почувствовал, что свистнуть он не может: ему вдруг сделалось страшно.
Топот бегущих ног, крики «ура», выстрелы, неясный и грозный гул атаки, доносящийся сверху, с поля, – все это потрясло прапорщика. Он держал свисток у губ и не мог дунуть в него. У него не хватало сил для этого ничтожного движения ртом.
Солдаты оглядывались на прапорщика. Ожидание становилось невыносимым. Тиша повторял про себя, сам того не замечая:
– Ну… Ну… Ну…
А Врублевский все не свистел. Тогда, не в силах больше терпеть, Тиша выхватил у Врублевского свисток и сам засвистел. Потом он крикнул:
– Ура! – и, держа в одной руке винтовку, а в другой маленький грязный мешочек, с которым никогда не расставался, выскочил на бруствер и побежал вперед.
Солдаты повалили за ним.
Рядом с Тишей бежал Соломонов длинным легким шагом стайера. Они всегда держались вместе.
Справа и слева по всему пространству кочковатого поля бежали солдаты.
Далеко впереди заблестело множество тусклых бликов. Это играло солнце на стальных касках немцев, выбежавших навстречу.
Соломонов повернул голову, ища прапорщика. Его нигде не было. Соломонов остановился. Потом он повернулся и пошел обратно. Не заметив этого, Тиша продолжал бежать вперед.