С Е Р Г Е ЙМ О Г И Л Е В Ц Е В
рассказ
В это утро он понял, что у него почти не осталось желаний. Вернее, они остались, но были такие простые, словно желания узника, приговоренного к казни, и перед смертью получающего свою последнюю затяжку сигаретного дыма и последний глоток коньяка. Как странно, подумал он, я, очевидно, тоже приговорен к казни, и эти мои желания, такие простые и незамысловатые, как раз копируют желания обреченного узника. В этом, очевидно, заключен очень большой смысл и очень большой подтекст, но у меня нет охоты докапываться до него, если они действительно приговорили меня, то будут действовать без сожаления, без малейшей жалости и раздумий, и лучше принять эту их игру, и осуществить эти свои последние желания, которых осталось совсем немного, и которые они тебе предлагают. Надо играть по их правилам, от их последнего выстрела, от их последней пули все равно не уйти, они все равно сильнее тебя, и, может быть, на том свете ты будешь как раз сожалеть, что не сделал этой последней затяжки сигаретой и не подержал во рту этот последний глоток коньяку, который они предлагают всем своим жертвам. Пить, так пить, гулять, так гулять, а потом хоть в омут, тем более, что уже все решено, и никакого шанса тебе они не оставили. Впрочем, что значит пить, так пить, и гулять, так гулять? Тебе уже вовсе не хочется надираться, как свинья, что ты делал с завидным упорством долгие годы, и гулять, чему ты тоже посвятил немало славных страниц своего прошлого. Выполни просто их условия, и прими в себя их желания, как девушка принимает в себя такое чужеродное на первый взгляд тело, которому она всячески и любыми способами противится, оказывающееся потом таким сладостным и прекрасным, что жить без него она больше не может. Возможно, эти твои последние желания, такие неприхотливые и незатейливые, окажутся на поверку небесной амброзией, освежившей и утолившей твое уставшее небо, и ты на том свете будешь с благодарностью вспоминать о своих палачах, сделавших тебе такой баснословный подарок. Он внутренне рассмеялся, и решил не противиться ничему, тем более, что ничего изменить было нельзя, и он, очевидно, действительно подошел к последней черте, миновать которую было уже невозможно.
«Интересно, как они меня убьют? – думал он. – Применять ли какой-то отравляющий газ, подсыпят яд в мой утренний чай, или элементарно и банально застрелят, как делают вообще большинство этих подонков, которые на большее попросту не годятся?» Он опять внутренне рассмеялся, чувствуя свое моральное превосходство над ними, и решил немного пройтись по городу, благо, что весна, кажется, уже вступила в свои права, и желания, хоть и крохотные, начинали понемногу проситься наружу. Он не курил уже долгие годы, но сейчас решил, что не стоит себя больше сдерживать, и, купив в киоске пачку сигарет, с жадностью закурил, ощущая полузабытый вкус дыма, и с удивлением оглядываясь на прохожих, которые не обращали на него никакого внимания. Очевидно, подумал он, это слишком банальное дело – курить посреди улицы, – этим занимаются тысячи людей помимо тебя, и еще один человек, держащий во рту сигарету, ничего не убавляет и ничего не прибавляет к их дымящей компании. Он шел по улицам весеннего города, где по бокам тротуаров, придавленная засохшей грязью, еще торчала старая, пожелтевшая за зиму трава, и удивлялся тому, что очень многое забыл здесь. Вероятно, я слишком долго был в заключении, подумал он, они слишком долго держали меня в одиночестве, не давая выйти наружу, моя одиночная камера была слишком крепка и сторожа были слишком бдительные, чтобы я мог вот так запросто выйти наружу.