- Конечно, знает. Но у него нет официального повода для увольнения. За что он должен уволить успешного хирурга?
- Ну да!
- Он требует, чтобы я нашел повод для вынесения Коле выговора: опоздал на работу, подрался с больным, приставал к другим врачам, а лучше - к пациентам с непристойными предложениями. Да мало ли что можно придумать и нагородить, если задаться целью. А то, что наш Петр Васильевич перетрахал всех сестер в отделении, это вся больница знает, но никого сей факт не волнует, хотя на дежурствах его не раз заставали в щекотливом положении, но - никто не жаловался! Вроде все правильно: не насиловал, сестры не жаловались, обязанности моего заместителя выполняет исправно. Полный порядок!
- Но ведь Коля ни в чем таком замечен не был!
- А жалоба есть.
- Анонимная.
- Пойми, начальство так решило, значит, если нужно, появится и свидетель. И знаешь, что он сказал мне? "Вы ведь собираетесь на конференцию в Германию? Вот постарайтесь до отъезда принять меры". Каково?
- Господи, он может тебе все испортить и отменить поездку.
- Это уж точно. Только, Сашенька, я не стану ничего предпринимать даже при таком раскладе. Ты меня понимаешь?
- Понимаю, поддерживаю и горжусь, - ответила жена, поцеловала мужа и с грустью добавила, взглянув на часы: - Вот и утро, пора вставать. Танька, наверное, уже завтракает.
Когда вся семья собралась на кухне, раздался телефонный звонок. Сашенька сняла трубку.
Это была Галя.
- Спасибо вам, ребята, - со слезами произнесла она.
- За что? - растерялась Саша.
- За то, что залили меня. Теперь я поняла, что все последние месяцы сама себя обманывала, словно играла роль в чужой, ловко скроенной нелепой пьесе… Нет, нет, не перебивай меня. Если бы не этот случай, я бы продолжала верить в его благородство и интеллигентность…
- Нельзя же так вдруг, Галя, не руби сплеча, все-таки вы достаточно долго вместе, ты к нему присмотрелась, привыкла. Мало ли как бывает, у любого может случиться.
Сашенька говорила эти ничего не значащие слова, потому что жалела Галю, хотела облегчить ее участь, но понимала, что все это неумно, необязательно и в какой-то мере пошло. Ей стало неловко, и она замолкала.
- Увы, Сашенька, это лишь вершина айсберга, все остальное открылось позже. Просто я позволила зомбировать себя. Ладно, вам на работу пора…
Поздравительная открытка от Генриха пришла в двадцатых числах января. Так уже повелось последние годы в столице великой державы: письма, посланные авиапочтой из Праги, из Германии, из Италии, добирались не меньше трех недель. Дмитрий, получая корреспонденцию, бурчал: "Можно подумать, что почтовики ползут по-пластунски, держа в зубах письма, иначе как объяснить такие огромные сроки? Еще несколько лет назад письмо к старым друзьям в Прагу долетало за неделю, а теперь - пойми, что происходит".
Вечером, возвращаясь с занятий, Танька заглянула в почтовый ящик, обнаружила письмо и, войдя в квартиру, провозгласила:
- К вам прибыл пластун!
- Какой еще пластун? - не поднимая головы от книги, спросил отец.
- Ну, папик! Ты же сам говоришь, что письма ползут по-пластунски, разве не так? Вот и приползло письмо, а на штампе немецком дата: двадцать третье декабря. Ничего себе работает почта!
- Ох, Татошка, ты бы лучше не использовала слов, смысла которых не знаешь.
- А что? Ты сам всегда так говоришь, - возмутилась Татьяна несправедливым, как ей показалось, замечанием отца.
- Одно дело ползти по-пластунски, другое - пластун, казак, служащий в пехотной части, в сторожевых или пограничных войсках.
- Значит, письмо доставил казак-пластун, который полз, полз от самого Мейсена, через все границы и часовые пояса, - не унималась Танька. - Так давай вскроем конверт!
Дмитрий оторвался от книги, взял письмо, взглянул на адрес:
- Скоро вернется мама, тогда и прочитаем.
- Да ты что, па? Тут же написано: "Ореховым". А мы с тобой кто?
- Не приставай. Что за нетерпячка?
- Ну-у… любопытно.
- Направь свое любопытство на химию. У тебя экзамен на носу, смотри, облажаешься.
- А я знаю, почему ты не хочешь без мамы читать письмо.
- Вот как? Почему же?
- Боишься, что мама подумает, будто ты ее приревновал к Генриху.
- Тебе не говорил твой Буратино, что ты совсем глупенькая, хуже Мальвины?
- Он не мой, он - общественное достояние, за ним целый хвост всегда тянется. Только ты не переводи разговор на другую тему.
- Знаешь, девочка, ты совсем взрослый человек, когда-нибудь тебе следует выслушать эту историю, так сказать, от первоисточника. Давай поговорим.
- Давай, - сказала Танька.
- Собственно, вся история укладывается в какие-то полтора месяца. Мама и Генрих поступали в институт в один год. Он влюбился в нее с первого взгляда и, по его словам, бесповоротно.
- Так же, как и ты?
- Наверно… Только с той разницей, что у нас с мамой чувства были взаимные, а к Генриху она относилась просто по-дружески и с большим уважением. Между ними ничего не было.
- Ты говоришь - с уважением, будто первокурсник Генрих успел совершить что-то невероятное, - пожала плечами Танька.
- Твоя ирония неуместна. Он действительно совершил невероятное: будучи сыном и внуком ссыльных немцев, он сумел в условиях жесткой дискриминации окончить русскую школу в Казахстане, отслужить в армии, не опуститься, как это произошло со многими, кого выкинула на обочины жизни сталинская железная рука, приехать в Москву, выжить здесь, ночуя на вокзалах, голодая и одновременно сдавая экзамены, и поступить в лучший медицинский институт страны.
Когда он получил место в общежитии и первую стипендию, он был счастлив, словно сорвал куш в безнадежной лотерее.
И сразу же, как награда за все его жизненные передряги, к нему пришла любовь.
- Какая же это награда, если мама полюбила совсем другого?
- Когда приходит любовь - это всегда счастье, даже если она безответная. А потом родилась ты. К тому времени я закончил институт, а мама и Генрих - только первый курс. Все годы учебы он помогал маме. Только благодаря ему она сумела не отстать от своего курса, не пропустить год. Его помощь была неоценима: я только начал работать, отпрашиваться каждый день не мог, а Генрих как-то исхитрялся - то лекцию пропустит, то немного опоздает на практическое занятие, но все успевал, приносил маме записи лекций, сидел с тобой, пока она бегала на какое-нибудь обязательное занятие или зачет.
С третьего курса, когда это было позволено студентам, он начал работать ночным дежурным медбратом, прирабатывать к жалкой стипендии такую же жалкую прибавку.
К этому времени Германия начала принимать российских немцев, и вся его семья - от легендарного деда Отто до старших братьев и сестер - уехала на землю предков, где и живет сейчас.
- В Мейсене? - спросила Таня.
- Нет, в Западной Германии, в маленьком старинном городке Фулда, недалеко от Франкфурта.
- А почему он не уехал с ними?
- Ты так ничего и не поняла, - сокрушенно проговорил отец.
- Неужели из-за мамы? А как же ты? Разве тебе не было обидно… нет, это не то слово… ты не ревновал, не злился, не досадовал, что он любит твою жену? Я даже не представляю, как можно с этим примириться.
- Генрих стал не только маминым, но и моим другом. Если честно, поначалу я, возможно, и испытывал это чувство, хотя ни разу ни малейшего, даже самого крошечного, повода для ревности не было. А потом я понял, что он просто привык, прирос к нам, да и к тебе привязался - ведь он тебя нянчил. Не проходило ни дня, чтобы он не позвонил или не забежал, чтобы повидать тебя, принести что-нибудь полезное, нужное. А когда ты пошла в садик, он прибегал, чтобы рано утром отвести тебя и дать маме поспать лишних полчаса. Меня он тоже освобождал, потому что я тогда ишачил на две ставки: брал дополнительные четыре дежурства в месяц и вел прием в поликлинике. И получалось, что вместе с плановыми дежурствами я шестеро суток в месяц не вылезал из больницы, а потом мчался на прием.
Танька слушала отца и думала, что, наверное, это очень здорово, когда тебя любят два таких человека, как папа и Генрих, - настоящие мужчины, рыцари, боготворящие женщину, готовые ради нее сделать все возможное и невозможное. Как же мама должна быть горда и счастлива. А вот у нее, у избалованной любовью родителей Татоши, только этот Буратино. Конечно, ей льстит, если честно, что он таскает ее сумку с халатом, книгами и всякой всячиной, что в буфете всегда занимает для нее очередь, часто провожает домой, но как-то все это вроде само собой разумеется и совсем неинтересно, скорее, как выражается папа, кольдкрем по пузу. Любопытно, если бы она полюбила кого-нибудь и закрутила роман или взяла бы да и вышла замуж, стал бы Леха-Буратино продолжать ходить за ней хвостиком и было бы ей это приятно или, наоборот, вызывало раздражение… Она оторвалась от своих мыслей и, чтобы не обидеть отца - ведь сама же просила рассказать ей эту историю, но отвлеклась и что-то пропустила, - сказала:
- Я смутно помню его, но чтобы он часто к нам заходил, это как-то в моей памяти не сохранилось.
- А он и не приходил к нам часто. Это было только в те годы, пока он считал свое присутствие в нашем доме необходимым и полезным. Когда ты пошла в школу, Генрих как-то незаметно, без объяснения причины стал исчезать на неделю, на две.
Поступил в аспирантуру, параллельно работал, чтобы снимать комнату, даже не комнату, а угол у одинокого старика, лечил его, кормил, заботился. Но всегда звонил нам и изредка забегал.
- Я помню, он всегда приносил мне игрушки, какие-то забавные безделушки. Это я помню.