На мгновенье мне показалось, что Телени вот-вот меня поцелует, - его жесткие усы слегка щекотали мне губы, даря восхитительные ощущения. Но он лишь пристально смотрел мне в глаза, и взгляд его выражал дьявольское возбуждение.
Я почувствовал, как огонь его взгляда проникает глубоко в мою грудь и распространяется ниже. Кровь забурлила и запузырилась, как кипящая жидкость, и я ощутил, как мой предмет - что итальянцы называют "птичкой" и изображают в виде крылатого херувима - зашевелился в своей темнице, поднял голову, раскрыл крохотные губки и вновь испустил одну или две капли густой, животворной жидкости.
Но эти несколько слезинок не были успокоительным бальзамом; они показались мне каплями едкого, обжигающего вещества, вызывающими сильное, невыносимое раздражение. Меня истязали. Разум мой превратился в ад. Тело горело. "Он страдает столь же сильно?" - подумал я.
В этот момент он разжал объятия, и его рука безжизненно упала, словно у спящего.
Он отступил и вздрогнул, как от сильного электрического удара. На несколько мгновений он, казалось, ослабел, потом вытер влажный лоб и громко вздохнул. Все краски сошли с его лица, и он побледнел, как мертвец.
"Вы считаете меня сумасшедшим? - спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: - Но кто нормален, а кто безумен? Кто добродетелен, а кто порочен в нашем мире? Вы знаете? Я не знаю".
Я вспомнил своего отца и спросил себя с содроганием, не лишаюсь ли я рассудка.
Повисло молчание. Ни один из нас не произносил ни слова. Телени сплел свои пальцы с моими, и некоторое время мы шли молча.
Сосуды моего члена все еще были расширены, нервы - напряжены, семявыводящие каналы - переполнены, поэтому эрекция не пропадала, и я ощущал, как тупая боль распространяется по гениталиям и вокруг них, тогда как все остальное тело совершенно обессилело; и все же, несмотря на боль и усталость, было очень приятно спокойно идти, взявшись за руки, и чувствовать, что голова моего спутника едва ли не лежит у меня на плече.
"Когда вы впервые почувствовали мой взгляд?" - спросил он приглушенно через некоторое время.
"Когда вы вышли во второй раз".
"Точно; наши взгляды встретились, и между нами образовалась связь, похожая на то, как электрическая искра бежит по проводу, не так ли?"
"Да, неразрывная связь".
"Но вы ведь почувствовали меня до того, как я вышел на сцену, правда?"
Вместо ответа я крепко сжал его пальцы.
- Наконец я очнулся. Теперь я окончательно проснулся, и мать поведала мне, что, услышав мои стоны и крики, пришла посмотреть, не заболел ли я. Разумеется, я поспешил уверить ее, что чувствую себя превосходно, просто меня мучил кошмар. Она положила прохладную руку на мой пылающий лоб. Нежное прикосновение мягкой руки остудило жар, иссушающий мозг, и уняло огонь, бушующий в крови.
Когда я успокоился, она заставила меня выпить полный бокал сладкой душистой воды, приготовленной из цветов апельсинового дерева, и ушла. Я вновь забылся сном. Однако я несколько раз просыпался, каждый раз видя перед собой пианиста.
На следующий день, когда я проснулся, это имя по-прежнему звенело у меня в ушах, его шептали мои губы, и первые мои мысли были о пианисте. В воображении я видел его - он стоял там, на сцене, и кланялся публике, впившись в меня горящим взором.
Некоторое время я лежал в постели и в полудреме созерцал это сладкое видение - столь туманное и расплывчатое, - пытаясь вспомнить его лицо, черты которого перемешались с чертами нескольких знакомых мне статуй Антиноя.
Анализируя свои ощущения, я осознал, что мною овладело новое чувство - смутная тревога и волнение. Внутри меня было пусто, однако же я никак не мог понять, была ли это опустошенность сердца или ума. Я ничего не утратил и все же чувствовал себя одиноким, покинутым, и более того, чуть ли не осиротевшим. Я попытался разобраться в своем нездоровом состоянии, но мне удалось понять только одно - мои ощущения напоминали тоску по дому или по матери, с той простой разницей, что изгнанник знает, о чем тоскует, а я не знал. Это было нечто столь же неопределенное, как Sehnsucht о котором немцы так много говорят и которое так мало чувствуют.
Образ Телени преследовал меня, имя "Рене" не сходило с моих губ. Я повторял его снова и снова десятки раз. Как сладко оно звучало! При этих звуках сердце учащенно забилось, кровь, казалось, стала горячее и гуще. Я медленно встал, но с одеванием не торопился. Я пристально посмотрелся в зеркало, но вместо своего отражения увидел Телени; за его спиной возникли наши слившиеся тени - такие, какими я заметил их на тротуаре накануне вечером.
В дверь постучал слуга; это снова заставило меня смутиться. Я увидел свое отражение в зеркале, и оно показалось мне отвратительным; впервые в жизни я котел быть привлекательным даже обворожительно красивым.
Постучавший в дверь слуга сообщил мне, что моя мать ждет в столовой и послала узнать, хорошо ли я себя чувствую. Имя матери напомнило мне о моем видении, и впервые в жизни мне захотелось не встречаться с ней.
- Но вы были с матерью в хороших отношениях, не так ли?
- Конечно. Несмотря на все ее недостатки, никто не любил меня так, как она, и, хотя у нее была репутация особы легкомысленной и любящей развлечения, она никогда обо мне не забывала.
- Когда я познакомился с ней, она произвела на меня впечатление по настоящему талантливой особы.
- Вы правы; при других обстоятельствах она могла бы стать женщиной исключительной. Очень аккуратная и практичная во всём, что касалось ведения дома, мать всегда находила довольно времени для всех дел. Если только ее жизнь не была подчинена тому, что мы обобщённо называем "моральными принципами", а точнее, христианским лицемерием; в этом был повинен мой отец, а не она. Возможно, когда-нибудь я расскажу вам об этом.
Когда я вошел в столовую, мать была поражена тем, как переменилось мое лицо, и спросила, не заболел ли я.
"Должно быть, у меня лихорадка, - ответил я. - Кроме того, жара столь утомительна".
"Утомительна?" - улыбнулась она.
"Разве нет?"
"Нет; наоборот, она очень бодрит. Посмотри, как поднялся барометр".
"Что ж, значит, мое нервное расстройство произошло из-за твоего концерта".
"Моего концерта?!" - улыбнулась мать и подала мне чашку кофе. Нечего было и пытаться его пробовать, мне сделалось дурно от одного его вида. Мать посмотрела на меня с тревогой.
"Ничего страшного, просто в последнее время кофе мне надоел".
"Надоел кофе? Ты никогда об этом не говорил".
"Разве?" - произнес я рассеянно.
"Выпьешь шоколаду или чаю?"
"А нельзя ли попоститься?"
"Можно, если ты болен или же совершил великий грех, который нужно искупить".
Я взглянул на неё и содрогнулся. Неужели она знает мои мысли лучше меня самого?
"Грех?" - сказал я с изумленным видом.
"Ну, даже праведники…"
"И что тогда? - перебил я; и, чтобы загладить надменность своего тона, мягко добавил: - Я не голоден, но дабы угодить тебе, я выпью бокал шампанского и съем печенье".
"Ты сказал - шампанского?"
"Да".
"В столь ранний час и на пустой желудок?"
"Хорошо, тогда я не буду есть вовсе, - ответил я раздраженно. Вижу, ты боишься, что я стану пьяницей".
Мать ничего не сказала и лишь несколько минут с сожалением смотрела на меня; ее лицо выражало глубокую печаль. Затем, не произнеся ни слова, она позвонила в колокольчик и велела, чтобы принесли вина.
- Но что же так огорчило ее?
- Позже я понял, что она испугалась, что я становлюсь таким же, как мой отец
- А что с ним случилось?
- Я расскажу вам о нем в другой раз.
Жадно выпив пару бокалов шампанского, я почувствовал, что бодрящее вино оживило меня, и тогда мы заговорили о концерте; хотя я жаждал расспросить мать, знает ли она что-нибудь о Телени, я не осмеливался произнести имя, которое все время вертелось у меня на языке - мне даже приходилось сдерживать себя, чтобы не повторять его постоянно. Наконец мать заговорила о нем сама; сначала она похвалила его игру, а затем его красоту.
"Как - ты находишь его красивым?" - спросил я резко.
"Разумеется, - ответила она, удивленно изогнув брови, - разве можно считать иначе? Все женщины видят в нем Адониса. Впрочем, ваш мужской взгляд на красоту своего пола настолько отличается от нашего, что иногда вы считаете ничем не примечательными тех, кем мы совершенно очарованы. В любом случае, этот юноша непременно будет иметь успех как артист, да и дамы будут в него влюбляться".
Услышав эти последние слова, я постарался принять равнодушный вид, но, как бы я ни пытался, сохранить спокойное выражение лица мне не удалось.
Увидев, что я нахмурился, мать добавила с улыбкой: "Что, Камиль, ты намерен стать таким же тщеславным, как какая-нибудь признанная красавица, которая слышать не может, как кем-то восхищаются, без чувства, что похвала другой женщине отнята у неё?"
"Женщины могут влюбляться в него сколько угодно, если хотят, - ответил я резко. - Ты прекрасно знаешь, что я никогда не гордился ни своей красотой, ни победами".
"Это правда, однако сегодня ты ведешь себя как собака на сене: какое тебе дело до того, влюбляются в него женщины или нет, тем более что это весьма способствует его карьере?"
"Но разве артист не может стать знаменитым благодаря одному лишь таланту?"
"Иногда может, - ответила мать со скептической улыбкой, - хотя и редко, и только если он обладает сверхчеловеческим упорством, чего одаренным людям часто недостает; а Телени…"