Про десять тысяч воинов чужих крымских родов, попавшихся в западню в зимнем лагере, Девлет-Гирей уже и не вспоминал. То была битва давнишняя, еще вчерашняя, а вот сейчас они перебили тысячи русских, потеряв всего полсотни нукеров.
— Мяса ему нужно, — перебила бея шаманка.
— Сейчас, распоряжусь. У русских в котомках наверняка что-то есть, — пнул Гирей пятками своего арабского жеребца. Он был слишком рад победе, чтобы заметить грубость рабыни. А может, предпочел сделать вид, что слишком рад. Все-таки, некие слова на ухо глиняному человеку шептала именно она.
На следующее утро Тирц проснулся от холода. Нутряного пронизывающего холода, от которого не могли спасти ни тонкие белые стены палатки, ни две попоны и медвежья шкура, брошенные на снег, ни такая же шкура, лежащая сверху, ни шаманка, вытянувшаяся рядом с ним. Рабыня поступала так почти всегда, когда ему приходилось отдавать свою кровь — грела своим телом. Рабская преданность…
На самом деле, конечно, ей просто некуда было бежать. Она не могла вернуться в свой род, где ее сразу найдут. Да запуганный тамошний мурза сам первый притащит назад взятую десять лет назад грязную колдунью!
Куда еще могла податься шаманка? Шляться бездомной, вечно голодной побирушкой? Сколько месяцев она так протянет? Скорее всего, только до осени — до первых холодов. Как только в степи ударят заморозки — она околеет ближайшей ночью. Уж лучше спасаться от холода…
Тирц с внезапной ясностью осознал, что все его мысли возвращаются к одному и тому же, резко встряхнулся, откинул край шкуры и выбрался из палатки наружу.
Светало. Солнце, пока еще скрытое в искрящейся морозной дымке, только-только выбиралось из-за горизонта. Изо рта, тут же оседая на ворсе малахая мелкими капельками, вырывался густой пар, чуть вдалеке бродило два пегих коня. А может — лошади. Хотя, скорее всего, мерина — жеребцов татары недолюбливали. Во всяком случае — в походы на них не ходили. Разве только Девлет-Гирей выпендривался, да еще один-два мурзы. Впрочем, какая разница? Главное, что вчера степняки разорили русские чересседельные сумки и вдосталь насыпали своим скакунам золотистого ячменя — приговаривая, впрочем, что это очень вредно для лошадиного брюха. Колики от чистого зерна у них случаются.
Поежившись, Тирц двинулся к ручью, вокруг которого вчера разгорелся смертный бой. Холодная ночь заметно изменила казавшийся ввечеру страшным пейзаж: почти черные и неимоверно парившие лужи крови стали просто бурыми пятнами, скорчившиеся в предсмертной муке люди превратились в подобие изваяний — выпученные зрачки покрылись изморозью, на бровях и ресницах осел иней. Никто не ползал, не выл, не молил о смерти, как о последней милости: все подернулось мирной благодатной тишиной.
Впрочем, физика интересовали не люди. Пересеча вчерашнее поле боя, он остановился за спиной голема. Тяжело вздохнул.
Разумеется, как ни был массивен глиняный человек, как долго он ни сохранял свою изначальную температуру — но мороз добрался и до него. Влажная глина превратилась в камень, в единый прочный неподвижный монолит. Нет, голем не умер — да и как может умереть и без того мертвая глина? Но теперь до самых оттепелей он стал безнадежно неподвижен. Замерз — а вместе с ним неистребимые муки холода испытывал и его отец.
Может, вместо того, чтобы мучиться еще не меньше полумесяца, испытать однократную, но короткую боль?
Тирц развернулся, направился к стрельцам.
Разумеется, татары успели собрать у них все оружие. В том числе и пищали. Сами степняки подобным оружием не пользовались — лук легче, дальше стреляет, да и с коня с него бить удобнее. Но европейские купцы в Балык-Кае, Кырык-Оре и Солхате охотно покупали боевое оружие всех видов. Почти три тысячи пищальных стволов — целое богатство.