Наконец, четвертая волна хлынула после падения железного занавеса в конце восьмидесятых – начале девяностых и получила позорное название "колбасной". Считалось, что эти люди остались на постоянное проживание или попросили политического убежища исключительно по меркантильным мотивам, в погоне за западным комфортом и уровнем жизни. От этой волны поспешили отгородиться диссиденты, акцентируя особое внимание на том, что они представляют интеллектуальный цвет нации, ее самую свободолюбивую часть. Вопрос о самоопределении эмигрантов, их принадлежности к той или иной волне – это вечный повод для внутриэмигрантских дискуссий и скрытого противостояния.
Культурное лицо русской эмиграции во Франции определяла первая, самая многочисленная волна эмигрантов.
У российской эмиграции во Франции хорошая репутация – она считается высокообразованной, одаренной и беспроблемной. Такую репутацию поддерживали сами эмигранты, настаивая на высокой культурной миссии, которую несут русские в изгнании, даже если это связано с определенными психологическими издержками.
На фоне алжирской эмиграции, представляющей настоящую головную боль для Франции и выступающей предметом постоянных общественных обсуждений, исследований, разработки специальных программ помощи и протекции на государственном уровне, русская эмиграция не заметна. Она малочисленна, как правило, хорошо образована. Русские рассредоточены в престижных районах города Парижа, подростки не группируются в банды, не хулиганят на улицах. Напротив, русские по происхождению дети, как правило, хорошо учатся и нацелены на высокие социальные позиции.
Текущая эмиграция еще не получила своей устоявшейся оценки. Здесь я привожу данные из одного из первых интервью в Париже, взятое мною у известного журналиста, эмигранта четвертой волны. Он вводит понятие пятой, челночной, лояльной эмиграции, понимая под этим термином мигрантов, которые используют исключительно легальные способы проживания на территории Франции, в пределах сроков, установленных визовым режимом.
Интервью с Сарниковым Никитой, корреспондентом Русской студии Радио Франции. Париж, 1999 год
Н.С.: Когда эмигрант прибывает, он начинает сближаться с французом. Причем интерес взаимный, французов интересует, какая волна идет? И первый год я себя чувствовал человеком, которого приглашали в разные круги, вплоть до масонской ложи, чтобы я рассказал о том, как проходил путч 91-го года, потому что я был непосредственным его участником. Все нормальные люди тогда собрались возле Белого дома. Их интересовал этот мой опыт, потом их занимали мотивы моей эмиграции.
О.М.: Был какой-то ожидаемый ответ?
Н.С.: Как раз у них было больше старого предубеждения. Историю сделала диссидентско-колбасная волна. Как говорит Наташа Горбаневская, их было всего пять человек на Красной площади, когда танки вошли. Как ни странно, они остались диссидентами и здесь. Может, потому что они ожидали чего-то другого, их и здесь мало что устраивало. Может, это такая психология, может, люди рождаются диссидентами. Есть такое выражение: "Люди не меняются, а усугубляются". Получилось, что для них собственно строй не имеет особого значения. Когда я наблюдаю людей, которые приехали по колбасным мотивам, они требуют колбасы точно так, как они требовали ее там.
Когда человек только приезжает сюда, он получает ненастоящий опыт французского общения. Это опыт общения француза с эмигрантом. Его держат за такое любопытное создание, на которое смотрят с интересом, чтобы понять, где оно и как оно собирается двигаться дальше. Очень быстро начинает это понимать. У него складывается ложное впечатление о том, как общаются французы. И он думает про себя: "Нет, я в такие игры играть не хочу, я лучше буду с русскими". В русских клубах в Париже, я уверен, принято ругать французов. Эмигрантов очень неохотно допускают в свою среду сами французы. Может создаться впечатление, что французы холодные. На самом деле все это не так. Они так же дружат, как русские, так же любят, как русские, и так же привязаны друг к другу, как мы.
А в русской среде все считается буквально по годам. Один из первых вопросов, которые тебе зададут: "А когда ты попал?". И тут же начинается особый отсчет, выстраивается своя иерархия. Вот эта актриса, которую мы видели в театре (интервью взято после спектакля в рамках русского театрального фестиваля в Париже), первое, что она спросила: сколько лет вы уже здесь? Я сказал, что восемь. Это огромный срок для нее, потому что я знаю, что она всего два-три года. И потом мне было очень интересно наблюдать, как она поведет себя по отношению ко мне. Она вела себя как младшая по званию.
Я бы сказал, что сейчас пошла другая эмиграция. Сейчас появляются люди, у которых срок визы на три месяца. Они появляются на три месяца, и как только виза заканчивается, они уезжают, а потом добывают себе новую визу, и снова сюда. Это – лояльная эмиграция.
О.М.: В смысле законопослушная?
Н.С.: Да, законопослушная. Челночная эмиграция. Хороший термин, между прочим.
О.М.: Да, хороший термин. Она мне кажется более органичной, потому что движение фрикциями кажется мне более органичным, чем только вперед и дальше.
Н.С.: В психологии этой эмиграции есть то, чего не было у диссидентско-колбасной. Это чувство лояльности. Те шли ва-банк, до конца. Они приезжали и оставались. У них и не было другого выбора, возврат был чреват всякими последствиями. Они приезжали по трех-шестимесячной визе и тут начинали вести политику: вот я сидел, мои родители сидели. Объявляли себя диссидентами или хоть и гомосексуалистами. Челночная эмиграция одержима идеей найти легальные пути, чтобы здесь остаться. Теперь, после перестройки, себя не объявишь голубым или диссидентом. Теперь один из способов получить визу – это получить разрешение на учебу. Они приезжают сюда в тайной надежде встретить человека, который мог бы по любви или по расчету сделать ему визу. Через брак.
О.М.: То есть на сегодняшний день брак оказывается самым надежным и принимаемым законом способом эмиграции во Франции?
Н.С.: Все эти брачные агентства переполнены всякими заявлениями, какими угодно предложениями. Но у этих браков есть уже определенная репутация. В эти браки вступают вполне определенные французы. Чего хочет традиционный француз? Он хочет традиционную французскую жену. Но ее он получить не может. Потому что француженка стала независимой, свободной. И тогда он думает, а вот если я возьму жену из России, Таиланда или Венгрии, то она будет от меня зависеть и слушаться. Но среди французов есть уже и другие. Не случайно, здесь обсуждается закон о принятии пакта гражданской солидарности. Люди заключают между собой контракт, по которому после смерти одного из партнеров он получает право наследования. Так например, если у тебя есть миллион, ты говоришь мне: "Я хочу, чтобы ты был спокоен за свое будущее, и хочу заключить с тобой пакт". Ты, между прочим, можешь быть мужчиной, а можешь быть женщиной.
"В конце концов большинство из них сваливается в поиски партнеров по браку", – таково было заключение моего собеседника. Никита передал мне часть своего архива – статьи, книги об эмиграции, а также любезно отвечал на те вопросы, которые касались психологической жизни в эмиграции, что помогло обрисовать проблему будущего проекта, за что я ему чрезвычайно благодарна.
Парадокс русской эмиграции первой волны
"Эмигрант уносит с собой свою родину, и велик соблазн остановиться на обособленном и раз и навсегда затвердевшем представлении о ней".
"Эмиграция, чей смысл в верности высшим ценностям, высшим ценностям, затоптанным на родине, не может позволить своим детям пойти по пути непосредственной ассимиляции, утери языка и связи с отчизной".
Никита Струве
Был один парадокс, на который невозможно было не обратить внимание, когда погружаешься в чтение русскоязычных мемуаров эмигрантов. С одной стороны, огромная работа по воспитанию русских детей в эмиграции, с другой стороны, проблема второго, "потерянного" поколения русских, которые выросли в изгнании, но не нашли себя.
Действительно, ни одна волна русских эмигрантов во Франции не отличалась таким стремлением воспитать своих детей в религиозно-патриотическом духе, и ни одна волна не заплатила за свое патриотическое рвение именно детьми.