Забитый в колодки раб раньше мог быть свободен умом. В его распоряжении оставалась память, воображение, религиозное чувство. От нынешнего раба требуется "умная зависимость". Он должен с любовью целовать свои цепи и думать о том, что мир ограничен забором скотного двора, на котором он работает. Идет война за кругозор, за мировоззрение. Последнее должно быть максимально сужено.
Утонченная философия, разлитая в воздухе грусть, всеобщий надрывный смех, эту самую грусть пытающийся разогнать. Ширящийся разврат, гладиаторские бои, конная полиция, жажда хлеба и зрелищ. О ком это сказано? Только ли о Древнем Риме?
Человек ничего уже не ждет от неба, не смотрит в него с надеждой, но лишь запускает в него ракеты.
Земля стала маленькой и грустной. Рабу остается переживать лишь о том, чтобы продаться подороже. Эту роскошь ему милостиво позволили.
Память и вера. Целую ваши имена. Что будет, если все забыть и ни во что не верить?
Медленно двигается в городской пробке битком набитый троллейбус. Час пик. Кто-то не сумел пробраться выше первой ступеньки. Двери едва закрылись за его спиной, и он стоит, уткнувшись в чью-то поясницу. Кого-то прижали к окну. Его нос и часть щеки размазались по стеклу. С улицы кажется, что он кривляется. На дворе +30. В салоне душно, тесно, потно, и конца такой езде не видно.
Если бы кто-то вдруг забыл, куда и откуда он едет… Если бы этот пассажир вдруг почувствовал, что он останется здесь навсегда и троллейбус станет его адом? Если бы он утратил веру в то, что выйдет на воздух?
- Выпустите меня! Остановитесь, слышите?! Я хочу выйти! Выпустите меня!
"Скорая помощь" и милиция ждали бы его на остановке, несмотря на пробку.
Вера и память руководят нашей жизнью и не дают соскользнуть в безумие.
Лоскутное одеяло № 2 (32).
Радость пьянит, а боль и опасность отрезвляют. Опасность и боль сжимают человека в точку, и, сжатая, эта точка начинает молиться. Не читать каноны, а кричать. В это время душа умеет выгово-рить, выкричать себя одной фразой, одним словом. Утопающий Пётр: "Спаси! Погибаю!" Распятый разбойник: "Помяни мя…"
Тогда самая короткая молитва кажется длинной, и вместо "Господи, помилуй" душа неустанно твердит "Господи, Господи, Господи…"
В книге "О встрече" митрополит Антоний (Блум) говорит о том, что вся евангельская история - это история встреч. Господь встречается с законниками, рыбаками, падшими женщинами, пылкими юношами. Со стороны людей эти встречи могут быть спланированными. Так, намеренно встречается с Христом ночью фарисей Никодим. Большинство людей встречают Бога случайно. Это рыбаки на Тивериадском озере, похоронная процессия, выходящая из города Наина, и многие другие. Но со стороны Христа все эти встречи неслучайны. В мире благодати для случая нет места. Он не только не царствует там. Он там отсутствует. Со времён грехопадения, со слов Бога: "Адам! Где ты?" - Господь не устаёт искать человека. Когда происходит встреча, начинается диалог.
Люди общаются при помощи слова. Евангельские встречи - это евангельские диалоги. Есть две говорящие и слушающие стороны. С одной - дети Адама, с другой - вочеловечившийся Сын Божий.
Слушая людские вопросы, Христос ведёт Себя по-разному. Он может прямо отвечать на вопросы: А кто Он, Господи, чтобы веровать в Него? Иисус сказал ему: и видел ты Его, и Он говорит с тобою. Он же сказал: верую, Господи! И поклонился Ему(Ин. 9, 36-38). Так же прямо говорит о Себе Христос и женщине-самарянке (См. Ин. 4, 26).
Нередко Христос отвечает вопросом на вопрос. "Как достичь жизни вечной?" - спросил у Спасителя некий книжник, и Христос спросил его в ответ: В законе что написано? Как читаешь?(Лк. 10, 26). И в Храме Иерусалимском на вопрос старейшин, какою властью Он творит дела, Иисус отвечает вопросом: Спрошу и Я вас об одном; если о том скажете Мне, то и Я вам скажу, какою властью это делаю(Мф. 21, 24). Очевидно, что правильный ответ является условием продолжения диалога. Если ответ неверен, значит, внутренний мир собеседников извращён. Они спрашивают и испытывают, но понять ответ будут не в силах по причине окаменения сердца и омертвения совести.
Наконец, Христос может просто молчать и не открывать уст перед вопрошающим, как это было перед лицом Пилата.
Итак, у нас есть три возможных варианта: Христос даёт прямой ответ, Он отвечает вопросом на вопрос, и, наконец, Он молчит. Все эти варианты имеют отношение к нашей молитвенной жизни.
Мы молимся Христу как Богу. Мы открываем перед Ним сердце, славим Его Имя, просим, благодарим. Нередко молящуюся душу Господь тайно извещает о том, что молитва услышана и принята. Об этом состоянии говорил Давид: Возлюбих, яко услышит Господь глас моления моего. Но бывают у молящихся и свои Гефсиманские ночи, периоды внутреннего мрака и молчания со стороны Бога.
Молящемуся человеку Господь может задавать вопросы. Ты спрашиваешь у Бога: "почему?", "когда?", "за что?", а Он со Своей стороны говорит: "Спрошу тебя и Я". Эти вопросы могут касаться того, исполнил ли ты данные обеты, имеешь ли решимость менять свою жизнь, не носишь ли за душой камня злопамятства или ненависти к кому-то. Ведь нельзя забывать, что, согласно Евангелию, непременным условием слышания и исполнения просьбы является прощение тех, кто чем-то обидел нас, тех, кто является нашим должником. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши(Мк. 11, 25).
Вопрос Христа можно расслышать, если удалиться от шума и прислушаться к совести. И это чрезвычайно важно, поскольку можно всю жизнь прокрутиться в суете. Можно всю жизнь молиться из гущи этой суеты, но так и не войти в область правильного богообщения, поскольку на каждую твою просьбу Христос будет задавать Свой вопрос, а ты ни одного из них так и не расслышишь.
Духовная жизнь была бы непростительно лёгкой, а значит, и не имеющей цены, если бы каждый вздох и каждая просьба, обращённые к Богу, тут же получали ответ. Человек должен приготовиться к молчанию Небес. С мыслью о своём недостоинстве быть в поле зрения и внимания со стороны Бога молящийся человек должен терпением доказать верность Богу.
Наконец, будучи одарённым от Бога смыслом и совестью, человек должен вслушиваться в себя: не звучит ли в душе вопрос от Создателя? Не ждёт ли Господь от человека чего-то такого, без исполнения чего все труды и старания окажутся напрасными?
Вытолканный из Рая в шею, Адам до самой смерти не научился петь. У него был красивый голос и совершенный слух, но его сердце не рождало мелодий.
Когда петь начали дети, Адам удивился. Долгие годы и даже столетия его душа выла и плакала, тосковала и жаловалась. Дети же начали петь при сборе урожая, при рождении первенца. Некоторые, как Ламех, стали петь после кровопролития. Праотец смотрел на них глубокими, полными слёз глазами и не понимал: как можно петь по таким ничтожным поводам? Он чувствовал себя виновным в их безблагодатной, лишённой Рая жизни. Если бы не он и жена, дети не родились бы в земле изгнания. Их нельзя упрекнуть в том, что они не слышали шум райской листвы. Грустные звуки земли - их единственная музыка. Однако радоваться с ними он не мог. Уделом праотца должен был стать неутешный плач длиною в столетия.
Ныне, когда душа праотца извлечена Спасителем из ада, когда Адам со всеми спасёнными видит Христа и в Нём - всех своих потомков, он не перестаёт удивляться. О чём до сих пор поют его дети? Пропитавшие землю кровью и заразившие воздух грехами, о чём они могут петь? Не лучше ли молчать, чтобы не прогневлять Небо? Те немногие, которые пели не о страстях, а о славе Бога, почти не слышны среди похотливой и грубой разноголосицы.
Одни дети Адама продолжают петь, идя на войну. Слыша эту музыку, самый мирный человек становится агрессивным. Другие поют о том, что им кажется любовью. То грустные, то разнузданные, эти звуки чаще других ударяются в небесный свод. Эти песни чаще других называют музыкой. Но ни истинного плача, ни истинной радости в этих песнях нет. Адам смотрит на своих бесчисленных детей, и даже в Раю ему становится грустно.
Человек - это канатоходец. Справа и слева - одинаково опасные пропасти. Между чувством собственной значимости и скрытого величия с одной стороны и чувством полного ничтожества с другой, балансируя, медленно идёт человек. Небо над головой и пропасть под ногами нужно чувствовать, но ни туда, ни туда всматриваться нельзя. Рухнешь. Любой порыв ветра опасен. Любая муха, севшая на нос, грозит смертью. Идти можно только вперёд.
Быстрее бы добраться до твёрдой почвы, до противоположного берега. Скорее бы выбросить шест из вспотевших рук, торжествующе обернуться и сесть в изнеможении, почувствовав, как вне-запно ослабели и стали ватными ноги.
Поэзия ближе к вере, чем наука. Наука распыляет человека между биологией и социологией, физикой и археологией. Наука дразнит человека ответами, но не даёт их, потому что ничего до конца не знает. Для неё любой червяк остаётся вместилищем тайн и неразрешимых загадок.
Зато для поэзии человек цел. Он изранен, но жив, испорчен, но не расчленён. Поэзия интуитивно, как женщина, в секунду схватывает то, что ускользает от логики и не укладывается в готовые схемы.
Вера в науку и нелюбовь к поэзии, несомненно, один из подвидов ненависти к Богу. Поэзия - это не только арабские бейты и греческий гекзаметр. Поэзия - это ещё и Октоих, ещё и Триодь, ещё даже и Требник. Кто лучше Дамаскина сказал о человеке: "Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений…"
Для Дамаскина человек находится посреди "смирения и величества", он - "из невидимого и видимого составлен естества" (чин погребения).