Лицо его было красным, удивление на нем сменилось яростью, кровь струйками стекала по губам.
- Какого дьявола ты меня ударил? - спросил он и начал было вставать, но опять замер, когда Нат наклонил к нему ствол карабина.
- Больше я не буду тебя предупреждать. Не двигайся, если тебе дорога жизнь.
- Fou! Да ты сумасшедший!
- Я еще никогда не мыслил так здраво, как сейчас.
- Да что я тебе такого сделал, ублюдок?
- Ты чертовски хорошо знаешь, что ты сделал. - Голос Ната был негромким, но четким.
- Эй, Убивающий Гризли, - вмешался Лаклед. - Люди здесь не очень любят, когда с ними обращаются, как с паршивыми собаками!
- А мне не нравится, когда на мою жену смотрят так, как только что смотрел твой дружок, - ответил Нат.
- Может, тебе померещилось?
Нат бросил взгляд на человека-ласку:
- Ты назвал меня лжецом?
Лаклед, должно быть, собирался съязвить, но, посмотрев в глаза молодому человеку, передумал.
- Нет, - сказал он. - Я вовсе не считаю тебя лжецом! Раз ты говоришь, что Анри выказал неуважение к твоей жене, значит, так оно и было.
- Как это?! - взорвался Анри. - Да ты на чьей стороне?
- Замолчи, не то я сам тебя пристрелю, - пригрозил Лаклед. - Все знают, как ты падок на женщин. Вечно пялишься на них!
Анри осторожно дотронулся до губ и яростно уставился на Ната:
- Ладно, на сей раз тебе это сойдет с рук.
- Это угроза?
- Как я могу угрожать человеку, который наставил на меня ствол, - усмехнулся Анри.
- Поехали, Нат, - сказал Шекспир.
Нехотя, все еще злясь на бесстыдство субъекта, которого он приструнил, Нат сделал знак Уиноне ехать первой. Молодой человек последовал за женой, продолжая внимательно наблюдать за троицей.
Шекспир тоже тронул лошадь с места и поехал слева от Ната.
Человек-ласка и его друзья несколько мгновений не двигались, потом побитый наглец встал и принялся спорить с Лакледом.
- Вот ты и завел себе врага, - мягко заметил Шекспир, оглядываясь через плечо. - Может, даже троих.
- Я хорошо справился?
- И да и нет.
- Объясни, - настойчиво попросил Нат, тоже наблюдая за троицей.
- Ты поступил правильно, защитив честь Уиноны. Я видел, как тот наглец пялился на нее, и сам готов был поучить его хорошим манерам. Но ты поступил опрометчиво, оставив его в живых.
- По-твоему, я должен был его пристрелить?!
- Если бы ты это сделал, избавил бы себя от множества неприятностей. Помяни мои слова - этот человек не успокоится, пока не отомстит. Теперь почаще оглядывайся - он будет пакостить тебе когда и чем только сможет.
- Я не мог просто взять и пристрелить его, как он того заслуживал.
- Верно. Но ты мог бы подстрекать его до тех пор, пока он сам не попытался бы тебя пристрелить. Вот тогда можно было бы убить его под предлогом самозащиты. Я бы именно так и поступил.
Нат оглянулся в последний раз. Анри и Лаклед все еще препирались. Юноша надеялся, что старый охотник ошибся насчет грядущих неприятностей, но в глубине души понимал, что Шекспир прав. Его самая первая сходка трапперов была омрачена нависшей опасностью. Но, если уж на то пошло, жизнь в глуши и без того казалась бесконечной цепью опасностей. Мало ему тревог из-за индейцев и диких зверей, теперь вот еще придется защищаться от таких же белых, как он сам.
Размышления юноши были прерваны Уиноной, обратившейся к нему на правильном английском:
- Спасибо, муж.
Нат жестами ответил, что поступил так, как поступил бы на его месте любой другой.
Но Уинона заметила, что немногие мужчины стали бы защищать своих жен, рискуя жизнью, и быстрыми жестами поблагодарила Ната за храбрость, с какой тот постоял за ее честь.
- Она права, - вставил Шекспир. - Некоторые мужчины не знают, что такое твердость духа. Правда, в их пороках часто виноваты другие: родители портили их с юных лет, баловали, не наказывали. Избыток доброты может оказаться так же вреден, как и ее недостаток.
Нат вспомнил проповеди, которые часто слышал в церкви.
- А как же насчет "подставь другую щеку"?
- В Библии говорится - подставь другую щеку, если кто-нибудь даст тебе пощечину. Но там не говорится: ляг и позволь другому затоптать тебя до смерти.
- Никогда не думал об этих словах с такой точки зрения. - Нат засмеялся и, вспомнив про "хоукен", опустил взведенный курок. - Ты читал Библию, Шекспир?
- Ага. Случалось.
- И ты веришь во все, что там написано?
- Скажем так - я верю во многие тамошние изречения, но на практике применяю немногие. - Траппер взглянул на друга и, увидев его серьезное лицо, добавил: - Любой, кто заявляет, будто понимает все, написанное в Библии, - шарлатан.
- Это почему же?
- Потому что никто не может знать всего. Ты никогда не задумывался, почему в мире так много религий? Да потому, что дюжина людей, прочитавших Библию, обязательно придут к дюжине разных мнений насчет прочитанного и сделают дюжину разных выводов. Насчет основ все давно сошлись, и все равно находится достаточно поводов для разногласий, чтобы в конце концов люди вцепились друг другу в глотки, вместо того чтобы любить друг друга, как велит поступать Великая книга.
- Я так и не прочитал Библию целиком, - признался Нат. - Родители каждую неделю брали меня в церковь, хотел я того или нет. Я помню все заповеди Господни… И, похоже, одна из них не слишком много значит для здешнего люда, что меня слегка беспокоит.
- "Не убий"? - спросил Шекспир.
- Как ты догадался?
- Потому что ты пошел в своего дядюшку Зика. Когда он приехал на Запад, его беспокоило то же самое. Он прожил всю жизнь в Нью-Йорке, где у человека до самой могилы может не возникнуть необходимость отнять чью-то жизнь, и он не сразу привык, что здесь все по-другому. Однажды Зик спросил меня насчет этой заповеди, и я скажу тебе сейчас то, что тогда ответил ему. Прежде всего, индейцы ничего не знают о десяти заповедях. Если речь идет о враге, воин знает только один закон: убей - или убьют тебя. А что касается черноногих, они убивают всех, кроме своих соплеменников, потому что считают всех остальных врагами, а больше всего ненавидят белых…
- За что? - перебил Нат.
- Некоторые считают, что из-за экспедиции Льюиса и Кларка, хотя я склонен в этом сомневаться.
- И что же такого натворили Льюис и Кларк?
- Льюис - но не Кларк. В тысяча восемьсот шестом году, возвращаясь от побережья Тихого океана, они на некоторое время разделились, чтобы Льюис и его спутники могли исследовать земли у реки Марии. Отряд черноногих пытался украсть у них ружья и лошадей, и Льюису пришлось выстрелить одному из индейцев в живот. Другой член его отряда пырнул ножом черноногого и тоже убил его. Вот с тех пор черноногие и выходят на охоту за белыми.
- Но почему ты считаешь, что причина ненависти черноногих к белым не в этой стычке?
- Потому что племя это было своенравным задолго до того, как с ним повстречался Льюис. Они воюют просто ради войны.
Нат, размышляя над этими словами, огляделся. Они уже поравнялись с последним типи гладкоголовых, и теперь перед ними лежало широкое поле, на котором было полно трапперов и индейцев: некоторые оживленно болтали, другие принимали участие в лошадиных скачках, многие трапперы бегали наперегонки или боролись друг с другом.
- И ты можешь объяснить, почему человек должен мириться с тем, что убийство и жестокость - это способ выжить в дикой глуши?
- Могу, причем приведу самую вескую причину.
- Какую же?
- Это позволяет ложиться спать с чистой совестью.
Неопровержимая логика старого охотника произвела на его спутника большое впечатление.
Когда Натаниэль в первые убил человека, это терзало его много дней, лишая аппетита и сна, и он до сих пор не мог окончательно примириться с необходимостью проливать кровь. В Нью-Йорке, как заметил Шекспир, людям редко приходится убивать; в цивилизации все же есть и свои преимущества.
Над полем гремели радостные крики, гиканье, аплодисменты и ругань участников состязаний.
- Здесь что, все время так шумно? - спросил Нат, повысив голос.
Шекспир кивнул:
- Вплоть до самого последнего дня.
- Наверное, после такого людям придется отдыхать от шума одиннадцать месяцев, - пошутил Нат.
Его слова заглушил пронзительный вопль, который издал человек, скачущий на вороном жеребце. Человек этот был облачен в наряд из оленьей кожи, на его голове красовалась меховая шапка; размахивая над головой винтовкой, он галопом мчался прямо на них.
- Шекспир МакНэйр, ах ты паршивый сукин сын! - взревел он. - Я сдеру с тебя шкуру, как с хорька!