В глубине души не верил Борис и в экстрасенсов, но эти, в отличие от врачей, хоть нескучные, их слушать интересно. "Что-то же в них есть, раз люди верят", - размышлял Борис в минуты отчаяния. И как утопающий хватается за соломинку, так он нетерпеливо ждал этих целителей.
Каждый день после обеда - так наказала мать - являлся к нему отец. Среднего роста худенький старичок был на редкость резв и подвижен: две набитые верхом сумки приносил он почти ежедневно, рассовывал продукты в холодильнике, в тумбочке, - и тихо, оглядываясь на дверь, объяснял:
- Три десятка яиц, ветчина, а тут банки с вареньем, пирожки, - их напекла соседка Марья Никифоровна.
- Ладно, сядь рядом, побудь со мной.
Пётр Петрович Качан покорно садился на стул, приготовлялся к разговору.
- Мне прописали четвертый стол. Диета. Ведь знаешь, наверное?
- Знаю.
- Зачем же несешь так много продуктов?
- А ты не ешь. Товарищей угощай.
Отвернул Борис голову в сторону, задумался. С сожалением и какой-то грустной тревогой сказал:
- Хорошо бы… отдавать, да аппетит-то у меня - сам знаешь: волчий. Ну-ка, положи на тумбочку пирожки. С капустой, небось?
- С капустой. И с яйцами. С печёнкой тоже. Мария Никифоровна знает, какие ты любишь.
- Вот, вот… Самые те… Любимые. Давай есть вместе.
Пётр Петрович из солидарности отломил пол-пирожка. Борис подвинул к себе тарелку, стал увлечённо есть. Аппетита своего и желания расправиться с пирожками он не скрывал и отца не стеснялся. Темы эти - воздержание в еде, излишний вес - были между ними давно обговорены, решены раз и навсегда: "Вы воздерживайтесь, - говорил Борис отцу с матерью, - вам нужна талия, а меня увольте. Я люблю поесть - это моя слабость".
Отец молчал, а мать, чувствуя безнадёжность увещеваний, говорила: "Ты ешь, ешь, если хочешь, но пей поменьше. Хорошо бы вовсе…" - "В наше время не пить нельзя, ныне все пьют". И потом добавлял: "Ни одно серьёзное дело не решается без вина. Встречи с нужными людьми, званые обеды - как же тут не выпить?"
Ел он много, пил и того больше; в последнее время перед болезнью ежедневно выпивал по бутылке коньяка. В двадцать восемь лет имел три подбородка, бочкообразную фигуру, увенчанную багровым, круглым, как луна, лицом.
Поначалу стыдился своей полноты, стеснялся при встрече с хорошенькими женщинами, - клял себя, обещал сбросить вес, но ел всё больше и больше, пил чаще и обильнее, - со временем привык к себе, махнул рукой на всякие диеты.
- Ты бы остерёгся… много есть. Хотя бы на время болезни.
Пётр Петрович говорил вяло, в глаза сыну не смотрел. Отношения между ними были прохладными, сыну казалось, что отец не любил его и с детства копил обиду.
Пётр Петрович женился на двадцатипятилетней балерине, когда ему было сорок пять лет, он к тому времени овдовел, сына и дочь вырастил, поставил на ноги и теперь все силы посвящал молодой жене. Большая творческая работа и любимая жена отнимали всё время и силы, и сыном своим он почти не занимался. Мальчик хотел играть, слушать сказки, дурачиться, - отец был холоден и каждую шалость воспринимал как дурную черту характера. Мальчик закрывался в себе, делался капризным. Нарастало взаимное раздражение, всё чаще возникали истерические сцены, раздавались шлепки. Но однажды, заслонив сына, мать крикнула на отца: "Не смей его бить!" Отец опустил руку и больше Бориса не трогал. Но и внимания ему стал уделять ещё меньше. Он будто бы стыдился ребёнка, ревновал мать, которая Бореньке отдавала всю свою любовь. А сын, подрастая, всё чаще спрашивал себя: "Почему у других ребят отцы молодые, весёлые, а у меня старый. Как могла мама, такая красивая, добрая выйти за него замуж?"
Однажды спросил об этом маму. Та весело, с беспечностью, показавшейся Борису нарочитой, ответила: "Полюбила твоего папу, вот и вышла". И затем с нажимом повторила: "Мы любим друг друга. Разве ты в этом сомневаешься?.." Борис слышал, как к горлу подкатила горечь. Мать говорила неправду. Он чувствовал это всем своим существом. А мать продолжала: "Твой отец тоже полюбил меня. Любви все возрасты покорны. Ты, верно, читал у Пушкина про любовь Мазепы и Марии…"
Борис сказал:
- Мазепа был красив. Он был гетман…
Елена Евстигнеевна смутилась, обняла парня.
- Выкинь из головы глупые мысли, сынок. Ты ещё мал рассуждать о таких вещах. Твоя жизнь складывается счастливо; радуйся, мальчик, и не хандри.
С тех пор он ещё меньше радовался жизни и ещё больше хандрил. Часами сидел в углу дивана в своей комнате и либо читал взрослые, умные книги - про любовь, про войну - либо настороженно, недобро смотрел на дверь, за которой слышались голоса его родителей, и думал, думал… Он был одарён недетским пытливым умом и цепкой памятью. Учёба ему давалась легко. За спиной он иногда слышал: "У него отец - академик!", "Сын академика", - но, странное дело: был равнодушен к славе отца. Одно ему представлялось: они идут по улице Горького или по Красной площади - он, мама - юная, цветущая женщина, а с ней - злой старик, ставший по какому-то недоразумению его родителем. От сознания такой нелепости ему хотелось плакать. Он чувствовал себя глубоко несчастным.
Постепенно в нём развилась потребность всё делать наперекор отцу. Во младенчестве отец ему говорил: "Ешь, сынок. Организм твой растет, ты должен есть больше". И Борис откладывал в сторону вилку. "Не хочу… Я не хочу. Отстаньте от меня, я не хочу есть!" В возрасте двенадцати-тринадцати лет у него стал прибавляться аппетит. Он много ел сладкого, любил пряники, сушки, пирожки. Теперь отец говорил: "Ешь в меру, невоздержанность в еде ведёт к нарушению обмена веществ, создаёт дополнительные нагрузки на все органы, прежде всего на сердце". Выражался он научным языком - вяло и бесцветно. Борис словно в пику отцу ел ещё больше. В шестнадцать лет он уже имел тугой животик и тело его походило на плотную мясистую сардельку. Он поступил в институт связи, прилежно учился, много читал… Его ум быстро развивался, поражая товарищей глубиной и самобытностью. Вес тела тоже прибавлялся, и в двадцать шесть лет он уже имел сорок килограммов лишних. И если кто-нибудь намекал на его полноту, он повторял ходившие тогда в народе присказки: "Ешь в меру, - говорил Джава-харлал Неру". - "Ешь до сыта, - возражал ему Иосиф Броз Тито".
- Твой лишний вес стал причиной болезни, - сказал Пётр Петрович.
- Всё своё я ношу с собой, - неопределённо и зло, не взглянув на отца, парировал Борис.
- Да, но ты должен устранить главную причину…
- Прибереги свои советы для других.
Борис снова отвернул голову и демонстративно не смотрел на отца. Пётр Петрович посидел ещё несколько минут, затем поднялся:
- Ну, я пойду. Что тебе принести завтра?
- Принеси пирожков. И хлеба - круглого, белого, - ну, того, который я люблю.
- Хорошо. Я всё принесу.
И отец, не попрощавшись, вышел.
После обеденного отдыха часу в четвёртом пришёл экстрасенс. С виду ему не было и сорока, спортивного сложения, лицо чисто выбрито, глаза светло-синие, - в уголках приоткрытого рта прячется лукавая улыбка. "Он обладает тайной, необыкновенной силой", - сказала о нем мать. И ещё она заметила: "Этот… мне особенно дорого стоит".
- Как поживаем? - кивнул гость.
- Ничего. Пока живы.
- Что так невесело настроены?
Маг ходил по комнате, выбирал место, где бы удобнее расположиться.
Борис про себя решил: "Потянусь к нему всей душой. Что же мне остаётся делать?.."
- Вас как зовут? - спросил Качан, не в силах долго выдерживать льющийся в душу, всё затопляющий свет синих глаз.
Целитель молчал. И не отрывал взгляд от лица пациента.
- Вы будете меня гипнотизировать? - улыбнулся Борис.
- Нет, не буду.
Продолжал смотреть. И молчал. Потом мягко и нежно коснулся рукой живота больного.
- Вы сегодня ели пироги с яйцами, и с капустой, и с печенкой.
- Да, ел. Хм, странно! Хотел есть и ел. Но позвольте: как вы узнали?
- Мука из твёрдой сильной пшеницы. Донецкая, Луганская - с южных степей Донбасса, с Приазовья. Пироги жарены на сливочном масле. А масло… с широким спектром присадок.
- Зачем вы мне всё это говорите?
- Успокойтесь. Вы культурный человек, а в еде так неразборчивы.
- И что же? И хорошо! Я съел два пирожка!
- Свежее тесто, только что испечённое. Камнем ложится на стенки желудка. И заметьте: съели вы не два пирожка, а восемь. И к тому ж обедали в столовой. А там к назначенной вам диете добавили добрый кусок копченой колбасы да варенье из слив и облепихи.
- Позвольте! Я ведь могу и обидеться.
- Да, конечно, вам непривычно такое слушать. Но меня позвали помочь вам, а я даром деньги не беру.
Прямота и чистосердечие разоружали Бориса; он хотел бы послать его подальше, указать на дверь, но тот смотрел доверчиво и улыбался.
- Не вздумайте противоречить. Не то… усыплю. Я ведь живо, без церемоний. Вам под черепную коробку природа вложила сильный ум, провидение назначило высокую цель - вы призваны служить людям, а вы… так нелепо и бессмысленно убиваете собственную плоть и разум!
Целитель посмотрел на часы. Поднялся.
- Сожалею, но меня ждёт другой пациент.
Кивнул, направился к двери - стройный, прямой и лёгкий. Взялся за ручку, но задержался, повернулся к Борису:
- У вас есть все данные, чтобы явить собой человека будущего. И… предвосхитить его.
Экстрасенс кивнул на прощание, лукаво улыбнулся, и - вышел.
Борис в изнеможении опустился на подушку. "Как его зовут? Вот балда, не спросил". И ещё подумал: "Интересно, он где-нибудь работает или так вот: шляется, шаманит"…