В данный момент он сидел возле скамьи, на которой лежало то, что, выражаясь технически, все еще было трепещущим телом Брата Сашо, в прошлом его секретаря. Он взглянул на дежурного инквизитора. Тот кивнул. Ворбис склонился над скованным секретарем.
– Каковы их имена? – повторил он.
– …Не знаю…
– Я знаю, что ты доставлял им копии моей переписки, Сашо. Они изменники и еретики, которым предуготована вечность в преисподнях. Ты хочешь присоединиться к ним?
– …Не знаю имен…
– Я доверял тебе, Сашо. А ты шпионил за мной. Ты предал Церковь.
– …Не знаю…
– Правда прекратит боль, Сашо. Скажи мне.
– …Правда…
Ворбис дал знак. Вслед за тем он увидел палец Сашо, выкручиваемый и вкручиваемый под цепями. Щелкание.
– Да?
Он наклонился ниже. Сашо открыл единственный оставшийся глаз.
– …Правда…
– Да?
– …Черепаха Движется…
Ворбис снова уселся. Выражение его лица не изменилось. Оно редко менялось, разве что он сам того хотел. Инквизитор в ужасе смотрел на него.
– Ясно, – произнес Ворбис. Он встал и кивнул инквизитору. – Как долго он пробыл у вас?
– Два дня, господин.
– И сколько бы вы могли еще продержать его живым?
– Пожалуй, еще дня два, господин.
– Так и сделайте. В конце концов, это наша обязанность, сохранять жизнь так долго, как только возможно. Не так ли?
Инквизитор нервно улыбнулся, как улыбаются в присутствии начальства, чье одно слово может положить его закованным на скамью.
– Д-д-да, господин.
– Ересь и ложь повсюду, – вздохнул Ворбис. – Теперь мне придется искать себе нового секретаря. Пренеприятно.
* * *
Минут через двадцать Брута расслабился. Сиреньи голоса чувственного зла, казалось, пропали. Он занимался дынями. Он чувствовал, что способен понять, что им нужно. Дыни вообще были куда более понятны, чем большинство вещей.
– Эй, ты!
Брута резко выпрямился.
– Я не слышу тебя, вонючий суккуб, – сказал он.
– Разумеется, слышишь, парень. А теперь я хочу, чтобы ты…
– Я заткнул уши.
– Что ж, тебе идет. Так ты похож на вазу. А теперь…
– Я не слушаю! Я пою песенку!
Брат Прептил, наставник по музыке, описывал голос Бруты как наводящий на мысль о разочарованном стервятнике, опоздавшему к останкам пони. Посещение послушниками хорового пения шло в принудительном порядке, однако после лавины петиций Брата Прептила особой милостью для Бруты было сделано исключение. Смотреть на его большое круглое лицо, перекошенное от усилий угодить, уже было достаточно неприятно, но куда хуже было слушать его голос, мощный и исполненный дерзкой решимости, скользивший то вверх, то вниз вокруг тона, но никогда даже на мгновение не останавливавшийся на нем. Вместо этого ему пришлось заняться дынями сверх положенного времени.
Вверху, с молельной башенки, поспешно снялась стайка ворон. После исполнения полной хоровой партии из «Он топчет нечестивцев копытами раскаленного железа», Брута ототкнул уши и рискнул чуть-чуть послушать. Стояла тишина, нарушаемая лишь далекими протестами ворон. Это сработало. Сказано: «Положись на Бога». И он всегда так и поступал с тех самых пор, какие только мог вспомнить. Он поднял свою мотыгу и с облегчением вернулся к плетям.
Острие мотыги почти коснулось земли, когда он заметил черепашку. Она была маленькая, некогда желтая и вся покрыта пылью. Ее панцирь был сильно исцарапан. У нее был один похожий на бусину глаз; второй был утерян в одном из множества несчастий, подстерегающих любое медлительное создание, живущее в дюйме от земли. Брута огляделся вокруг. Огород находился внутри святилищного комплекса и был обнесен высокой стеной.
– Как ты попала сюда, малышка? Ты что, прилетела?
Черепашка одноглазо смотрела на него. Брута почувствовал легкую тоску по дому.