Могут сказать, что мир всегда был в каком-то смысле и полярно расчленен, и целен; что человечество всегда жило по общим историческим законам, на одной и той же планете. Это, конечно, так. Но именно в XIX веке мир понял, что он неделим, - как неделима и красота. И поэзия Европы тогда же выразила эту тягу к цельности и в ярких образах, и в больших эстетических программах - от союза "волшебных звуков, чувств и дум" и даже искусств до романтической мировой скорби и классического представления о единстве мира как его прочности. В каком-то смысле всегда была мировой и существовавшая на земном шаре литература. Но именно в XIX веке она осознала себя как мировая литература, нашла для себя в устах Гете сам этот термин (по-немецки действительно единое слово, Weltliteratur) - и само слово, как часто бывает, начало ускорять уже зародившийся процесс. Причем материки и миры встречались не только в "Западно-восточном диване" Гете или в "Саламбо" Флобера, но и в прямом давлении на литературную метрополию со стороны все большего числа "малых" и "новых" литератур. И снова чувствуешь, что единство и цельность XIX века обнаруживают себя именно как прочное единство с нашим временем. Не к нам ли с особым упорством апеллирует красота еще одной выработанной прошлым веком поэтической формулы: "Когда народы, распри позабыв, в великую семью объединятся…"?
Известно, что в XIX веке как никогда энергично попытались себя выразить и противоположные силы, силы расчленения и дробления, более резкие и опасные, чем даже в рационализме XVIII века. Были попытки отделить прекрасное от истины, "музыку" поэзии - от ее содержательности. (Здесь часто опирались на слова Китса, что красота уже и сама по себе- истина.) Были попытки представить неизвестную Моцарту и Пушкину, Готе и Китсу "борьбу за новые звучности" - за новизну как таковую - единственным мерилом прогресса в искусстве. Утверждалось, что истоки прекрасного скрыты в глубинах "родимого хаоса". А иногда говорилось, что прекрасное и вообще лежит вне "этого мира". Были, наконец, и опыты попросту слабой поэзии. Но и здесь обнаружилась принципиальная особенность именно XIX века. В поэтической практике зародившегося тогда модернизма были созданы первые образцы не столько "слабой", сколько равнодушно "построенной" и "сделанной" поэзии, подобно всякой синтетике, по подходящей для искусства будущего даже как простая почва, даже как некий перегной. И человек сегодняшнего дня, - уже не созерцая зародыши, а пожиная вековые плоды модернизма, - с особой четкостью осознает, каким грузом могут лечь на плечи наследников и успехи предшественников, и их издержки.
"Богаты мы, едва от колыбели, ошибками отцов…" XIX веку было хорошо знакомо такое чувство. И как Лермонтов в своей "Думе" 1840 года отрекался от наследия 20-х годов, так в 80-е швед Стриндберг писал свое "Отречение", скорбящее над ошибками - унаследованными ошибками! - годов 40-х. Появляются основания для особого счета к прошлому, может быть, даже для упреков ему и у нас; быть может, напрашивается и какой-то упрек веку в целом. Но XIX век, конечно, и сам страдал от первых гримас модернистской новизны, переживая ее в особых муках. И его выстраданные и предъявленные нам в готовом виде уникальные и убедительнейшие свидетельства добыты не на мелкотравчатом "авангардизме", а на больших поэтических судьбах: "абсолютная красота" обнаруживает тенденцию к оскудению, а укорененность в полноте жизни придает красоте поэзии особенно сочные краски. Правда, никаких "формул" для "подлинно нового", "подлинно музыкального", "подлинно художественного" XIX век так и не выработал. Но достаточно поучительны и представленные им сами по себе факты. Искусство Бодлера и Малларме делает крайний упор на новизну и даже "эпатирование", ошеломление читателя; но блестящего совершенства это искусство достигает именно в традиционнейшей форме сонета. Киплинг же, например, в области общеэстетических откровений крайне сдержан; но под занавес XIX века именно он открывает мир, огромно новый и неизвестный для европейской поэзии. Эстетика символизма настаивала на исключительной способности "своей" поэзии быть музыкальной. Но оспорит ли кто факт, что стихи Потье, стихи песни албанских поэтов Де Рады и Серембе и "Наш край" Рунеберга (написанный в прошлом веке финский национальный гимн) слиты с музыкой ничуть не меньше, чем "Прекрасная мельничиха" - Мюллера и Шуберта или "Полдень фавна" Малларме, спасенный от пренебрежения и поношений публики талантом Дебюсси. Запоминающиеся слова пришлось нам прочитать в одной современной Верлену французской книге: "На этот раз поэзия и музыка рождаются вместе, столь неразложимо едиными, что невозможно было бы процитировать и одной строфы, не поддаваясь трепету составляющей самую душу стиха музыкальной каденции". Но о чем эти слова сказаны? О той самой "Военной песне Рейнской армии", которую XIX и XX века знают как "Марсельезу".
Может показаться снова, что век, который нам хочется осознать как уникальный и целостный, все-таки оказывается попросту пестрым собранием поэзии на любой вкус. Но читатель XX века, обладающий хотя бы и "любым", но полноценным вкусом, едва ли захочет взять от прошлого века именно облегченные решения и формулы. И красоту и музыку такой читатель уже не отделит от содержательности и мысли, как не впадет и в наивно-романтическое противопоставление "культуры" и "природы" любому "железу" и любой "цивилизации". Опыт столетия он возьмет именно в полновесном и целостном виде.
Таковы уроки прошлого века на уровне борьбы "идей". Но если уже эти идеи мы ловим вкусом и чувством, то с какой силой взывает к нам и само по себе очарование поэзии прошлого века! А это очарование прошлого со временем даже удваивается. Ведь волнует не только давнее и простое "Я вас любил…", но и нынешнее сознание, что сама способность на такую простоту осталась где-то далеко. Сохранит ли наш век для двадцать первого то же обаяние, что девятнадцатый - для нас? Будут ли и дальше судить о ценности поэзии по ее "прелести"? Какую судьбу в будущем переживет соединяющее и "прелесть", и глубочайший ум моцартовское начало?
Нелепо было бы взяться за ответ сейчас же, сегодня же. Ведь даже XX век еще не кончился. Но век XXI сможет ответить на часть и этих вопросов.
С. НЕБОЛЬСИН
ЕВРОПЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ XIX ВЕКА
АВСТРИЯ
ИОГАНН МАЙРХОФЕР
Иоганн Майрхофер (1787–1836). - Будущий поэт окончил гимназию в Линце, затем изучал теологию и юриспруденцию, долгие годы работал цензором… В 1819 году Майрхофер познакомился с Францем Шубертом и подружился с ним; Шуберт положил на музыку сорок девять стихотворений Майрхофера, который так и остался в литературе прежде всего как автор текстов шубертовских песен. Единственный прижизненный сборник Иоганна Майрхофера вышел в 1824 году ("Стихотворения") на средства друзей поэта; в 1843 году был издан посмертный сборник.
МЕМНОН
Перевод Н. Заболоцкого
Судьбы моей печален приговор.
Я глух и нем, пока в тумане горы.
Но лишь блеснет пурпурный луч Авроры,
С пустыней я вступаю в разговор.Как легкий вздох гармонии живой,
Звучит мой голос скорбно и уныло.
Поэзии волшебное горнило
Миротворит мой пламень роковой.Я ничего не вижу впереди,
Лишь смерть ко мне протягивает длани.
Но змеи безрассудных упований
Еще живут и мечутся в груди.С тобой, заря, увы, с одной тобой
Хотел бы я покинуть эти своды,
Чтоб в час любви из ясных недр свободы
Блеснуть над миром трепетной звездой.
НОЧНАЯ ПЕСНЬ ЛОДОЧНИКА
Перевод В. Вебера
Диоскуры, свет ваш тихий
Дарит мне успокоенье.
По ночам в открытом море
Неусыпно ваше бденье.Кто отваги не теряет
В ураганном диком вое,
Тот под вашими лучами
Тверже и смелее вдвое.Эти весла не страшатся
Даже вала рокового,
Я вздымаюсь на колонны
Храма вашего святого.
УТЕШЕНЬЕ
Перевод В. Вебера
В согласье с собственной душою,
В ладу с мечтой своей и волей
Ты никогда не будешь ведать
Ни зависти слепой, ни злобы.У каждого свои напевы,
На всем творца прикосновенье.
В любом из нас осуществилась
Крупица замыслов великих.Что юности внушать способно
Лишь отвращенье - зрелость видит
Спокойным взором. Есть надежда,
Что старость в том найдет отраду.
СВЕЖЕСТЬ
Перевод В. Вебера
Как лес живительную тень
Дарует путникам усталым,
Как нам сияет летний день
Ручья прозрачнейшим кристаллом,Так полон мир с тобою рядом
Нетленным духом бытия.
Все, что могу окинуть взглядом,
В долг миром взято у тебя.
ВОЛНА И ЦВЕТОК
Перевод В. Вебера
Волна цветку сказала:
Прекрасно быть свободной,
На солнце золотистом
Искриться и шуметь!
Я с сестрами своими,
Обнявшись в легком танце,
Спешу к дельфинам резвым
В далекие моря.
Мне жаль тебя, увянет
Твоя пора младая
На суше, взаперти.