По-видимому, не нужно сказывать читателям, что Владимир не мог заснуть ни на минуту. Последние слова Машеньки беспрестанно раздавались в ушах его, и когда ему приходило на мысль, что через несколько часов участь его должна навсегда решиться, сердце в нем сжималось и замирало от ужаса. По временам слабый луч надежды проникал в его растерзанную душу; но почти в то же время жестокий, неумолимый рассудок обдавал ее холодом; ему казалось, что какой-то неотвязчивый злой дух шептал над его изголовьем: "Безумный! и ты можешь надеяться, ты, сын бедного помещика и внук отпущенника, что богатый и родовой боярин выдаст за тебя единородную дочь свою! Конечно, он любит ее и, верно, желает видеть счастливою; но эта барская спесь!.. Нет! ты напрасно стараешься себя обманывать. Ты хочешь испытать своего счастья? Испытай! Но знай заранее, тебя ждет не радость, а горе и позор, не ласковый привет, а презрение и обидные насмешки". Несколько раз Владимир решался не говорить ничего отцу своему и упросить начальство перевести его роту куда-нибудь подалее за Рязань; но, несмотря на это, кончил тем, что вскочил чем свет с постели и побежал к Ивану Тимофеевичу, который ночевал в одном из флигелей дома. Он так перепугал спросонья бедного старика, что тот не мог долго понять, о чем идет дело. Владимир объявил отцу, что он должен непременно сватать за него дочь хозяина, и, не дав ему образумиться, прибавил, что если просьба его не будет исполнена, то он сам подымет на себя руки или, по крайней мере, уйдет служить за тридевять земель в тридесятое государство и никогда уже не воротится на свою родину.
- Я сейчас отправлюсь домой, - продолжал он, - и стану там дожидаться решения моей участи; какой бы ответ вы ни получили, поспешите меня уведомить. Я солдат и привык сносить без ропота все, что ни пошлет на меня господь; но неизвестность... Ах, батюшка, это не земное мучение, не пытка, а мука адская, с которой ничто сравниться не может!
Владимир обнял отца, побежал на конюшню, оседлал персидского жеребца своего и помчался вихрем вон из села Зыкова.
Было уже около шести часов утра. Варвара Дмитриевна Ильменева почивала еще крепким сном; но супруг ее давно обошел все деревенские свои заведения, побывал на псарне; завернул на конный двор; надавал тузов одному лентяю конюху, который не продирал еще глаз; покричал с своим управителем и, выпив добрую чарку домашней настойки, трудился около жирного балыка и отличной паюсной икры, которую накануне получил из Астрахани. В эту-то самую интересную минуту двери потихоньку растворились, и Иван Тимофеевич Зарубкин вошел на цыпочках в столовую. Багровый нос его казался не столь красным, как обыкновенно, волосы были растрепаны, левая рука почтительно засунута за камзол, а правою он перебирал машинально свои кисейные манжеты.
- А, сосед любезный, - закричал Ильменев, - милости просим! Я думал, что ты еще спишь богатырским сном, так же как и моя барыня. Ну-ка, Иван Тимофеевич, попробуй икорки; прямо из Астрахани получил от приятеля. Уж нечего сказать, икра!.. Диво! и настойка хоть куда. Налей себе чарку да посмакуй хорошенько, так скажешь спасибо моей Варваре Дмитриевне; что и говорить, мастерица!.. Да подойди, братец! что ты, как пень, стоишь на одном месте? Закуси чего-нибудь.
- Всепокорнейше вас благодарю, - сказал Зарубкин, перегнувшись почти вдвое. - Кушайте себе, батюшка, на здоровье, а мне есть не хочется.
- Так ты, видно, брат, уж позавтракал?
- Никак нет, сударь.
- Так что ж ты не кушаешь?.. Да кой прах! что это тебя коробит? Здоров ли ты, братец?
- Телом, славу богу; да на сердце-то у меня, батюшка…
- И, полно, любезный! Хвати-ка добрую красоулю, так и на сердце легко будет. Прошу покорно!
- Нет, Сергей Филиппович, не трапезою душа живится; конечно, и я чарочку-другую в день выпью ради стомаха, но теперь мне вовсе не до питья, батюшка.
- Кой черт! Да что с тобой случилось?
Зарубкин всплеснул руками и так жалко искривил рожу, что Ильменев повторил с беспокойством свой вопрос.
- Ох, батюшка, - сказал Зарубкин, - недаром говорят: дети радость, дети и горе! А у кого всего-навсего одно только детище...
- И, любезный! и мало, и много детей - все равно. Ведь и десять сыновей как десять пальцев: любой отрежь, все больно. Да что тебе вздумалось говорить об этом? Уж не занемог ли твой Владимир?
- Хуже, Сергей Филиппович, хуже.
- Как хуже?
- Да, батюшка; мой Володя... О, господи, и выговорить страшно!.. С ума сошел.
- Как так? - вскричал Ильменев, вскочив со стула.
- Совсем рехнулся; того и гляжу, что сам на себя руку подымет.
- Что ты говоришь?
- Наладил одно: хочу, батюшка, жениться, да и только.
- Так вот что! - сказал Ильменев, садясь на прежнее место. - Ах ты, шут нарядный!.. Перепугал меня до смерти! Эко диво, подумаешь: малому двадцать семь лет, а он жениться захотел!
- Да знаете ли на ком, батюшка?
- Неужели, в самом деле, на дочери этого жидомора Побирашкина?
- И, сударь, да об чем бы мне тогда горевать? Сегодня посватался, а завтра и сговор. Нет, Сергей Филиппович, Володя мой влюблен по уши, да только не в нее.
- Так что ж? и всякая другая девушка за него пойдет. Ведь нынче, любезный, женихи-то в сапожках ходят, а невестами хоть пруд пруди.
- Так, батюшка, так! да не равна невеста.
- И, полно, братец! такой молодец, как твой Владимир, кому не жених!
Лицо Зарубкина просияло; побледневший нос покрылся снова обычным румянцем, и он, целуя в плечо Ильменева, сказал радостным голосом:
- Ах ты, отец мой родной! Дай бог тебе много лет здравствовать! Утешь тебя господь, как ты утешил меня на старости!
- Что ты, что ты? - прервал Ильменев. - Да разве я в первый раз это говорю? Вестимо, такого жениха, как твой Владимир, никто не забракует.
- В самом деле, батюшка?
- Конечно, братец; за него пойдет девушка и не Побирашкиной чета.
- Ну, а если б он, сударь, - продолжал Зарубкин, говоря с расстановкою и не смея глядеть прямо в глаза Ильменеву, - примером будучи сказать, вздумал посвататься, то есть влюбился... сиречь, пожелал бы себе в сожительницы... Не ради чего-нибудь другого прочего!.. Боже сохрани, станет он о приданом думать!.. Душ триста, четыреста, так и за глаза; а там воля господня… Два века никто не живет... Да и то сказать, дай бог вам прожить несчетные годы; не им, так деткам их станется.
- Да что ты за околесную несешь? - сказал Ильменев, поглядев с удивлением на Зарубкина. - Каким детям достанется? Что достанется?.. Тьфу, черт возьми! Да на ком же ты хочешь женить своего сына?
- Не я, Сергей Филиппович, видит бог, не я! Когда бы не он, так мне бы это и во сне не приснилось, и если б не ваши ласковые речи, язык бы не повернулся сказать, что мой Володя желает вступить в законный брак...
Тут Иван Тимофеевич заикнулся, да и было отчего: глаза его встретились с глазами Ильменева, и он прочел них что-то очень неласковое.
- Желает вступить в законный брак, - повторил Сергей Филиппович, оттолкнув от себя тарелку с икрой.
- Да, батюшка! - продолжал робким голосом Зарубкин, - мои сын желает... вступить в законный брак…
- С кем? - заревел хозяин.
У бедного свата ноги подкосились, и он промолвил, захлебываясь на каждом слове:
- С предостойною... прекрасною... и многолюбезною дочкою вашею...
Ильменев вскочил со стула; глаза у него засверкали.
- С моею дочерью! - вскричал он, ударив так сильно по столу кулаком, что глиняная перечница слетела на пол и разбилась вдребезги.
- С моею дочерью! - повторил он, сделав шаг вперед.
Зарубкин попятился назад; но, заметив, что в передней никого не было, остался в комнате. Между тем гневный взгляд хозяина смягчился.
- Скажи мне, братец, - спросил он наконец почти хладнокровно, - когда ты успел наклюкаться?
- Кто, я?.. Помилуйте! маковой росинки во рту не было!
- Пошел, пошел, проспись!.. Ах ты, полоумный старичишка! Да как тебе в голову пришло, что я выдам мою Машеньку за твоего сына? Уж не потому ли, что он официи добился?.. Велико дело!.. Драгунский офицеp!.. Прошу покорно, с чем изволил подъехать! Куда в родню нарохтится! Да ты, видно, вовсе забыл, что твой отец служил псарем у покойного моего батюшки?
- Не извольте гневаться, ваше высокородие. Видит бог, я этому не причиною; я и сам толковал Володе: "Что ты, глупый, затеял? Ну, по плечу ли тебе такая невеста? Что ты страмиться-то хочешь? перекрестись!" Уж я говорил, говорил! что толку: слышать не хочет, и, поверите ль, батюшка, как шальной, вот так на стену и лезет.
- Чтоб духу его не было в моем доме! Слышишь?
- Да он, сударь, и так чем свет ускакал к себе в деревню.
- Ага! догадался! Видно, брат, он умней тебя.
- Эх, батюшка, Сергей Филиппович, когда бы вы сами не польстили меня...
- Польстил? Чем?..
- Да как же! Не вы ли изволили говорить, что моего сына никто не забракует!
- Да я то же самое сказал третьего дня сыну моего старосты, Андрюшке Рыжему: так и ему бы надо посвататься за мою дочь? Дурачина! Знай сверчок свой шесток, а залетит ворона в высокие хоромы, так ей и шею свернут. Покойный мой батюшка - дай бог ему царство небесное! - велел бы тебя дубьем с двора проводить, а может статься, и на конюшне выдрать; я не в него, посмеюсь над этим сватовством с женою да с дочерью...
- Батюшка! - перервал Зарубкин, сложив униженно руки, - не извольте только гневаться, так я всю правду скажу: ведь мой Володя не смел бы и посвататься за вашу дочь, когда бы не было на это собственной ее воли.
- Как?! - закричал Ильменев. - Возможно ли?! Дочь моя осмелилась?!. Без моего ведома?!. Ты лжешь! Быть не может!