Полковник Лазаро Апонте поднялся чуть раньше четырёх. Он как раз заканчивал бриться, когда агент Леандро Порной открыл ему намерения братьев Викарио. Накануне вечером полковник разобрал столько ссор между приятелями, что не слишком спешил ещё из-за одной. Он неспешно занимался туалетом, пока не остался совершенно доволен тем, как завязан галстук под жёстким воротничком, после чего надел скапулярий конгрегации Пресвятой Девы – в честь приезда епископа. В то время как полковник завтракал печёнкой, приготовленной с кольцами лука, жена в крайнем волнении рассказала ему, что Байардо Сан-Роман возвратил родителям Анхелу Викарио, но дон Лазаро не увидел в этом ничего трагического.
– Хорошенькое дельце! – не без ехидства заметил он. – Что подумает епископ?!
Однако, ещё не закончив завтрака, полковник вспомнил о словах ординарца, сложил две новости и тут же понял, что головоломка сошлась. Он немедленно отправился на площадь по новой портовой улице, уже начавшей просыпаться из-за приезда епископа. "Я точно помню, что было почти пять, и начинался дождь", – рассказывал мне полковник. По дороге его три раза останавливали и рассказывали по секрету, что братья Викарио караулят Сантьяго Назара, чтобы убить, но только один из встречных знал, где именно.
Дон Лазаро нашёл близнецов в лавке Клотильды Армента. "Увидев их, я решил, что всё это чистейшей воды бравада, – сказал мне он, следуя собственной логике, – потому что они были вовсе не так пьяны, как я думал". Он даже не спросил братьев об их намерениях, а просто забрал ножи и отправил спать. Полковник обратился к ним с той же самоуверенностью, с какой успокаивал свою жену.
– Представьте себе, что скажет епископ, если увидит вас в таком состоянии!
Они ушли. Клотильда Армента в очередной раз была разочарована легкомыслием мэра, поскольку считала, что он должен был арестовать близнецов до выяснения всех обстоятельств. В качестве главного довода полковник показал ей ножи.
– Никого они теперь не убьют. Нечем.
– Не в этом дело, нужно избавить бедных ребят от ужасных обязательств, которые на них свалились.
Это она угадала. Клотильда была уверена, что братья Викарио рвутся не столько исполнить приговор, сколько найти кого-нибудь, кто им в этом воспрепятствует. Полковник же пребывал в благодушном настроении.
– Никого нельзя задержать просто по подозрению. Теперь вопрос лишь предупредить Сантьяго Назара, и дело в шляпе.
Клотильда Армента всегда напоминала, что обтекаемый характер полковника Апонте был для него причиной жизненных неудобств; я же, напротив, помнил его как человека счастливого, хоть и слегка помешанного на почве спиритизма, которому он обучился по почте. Поведение полковника в тот злосчастный понедельник явилось окончательным доказательством его легкомыслия. Он и не вспомнил о Сантьяго Назаре, пока не встретил того в порту и тогда поздравил себя с тем, что поступил верно.
Братья Викарио рассказали о своих намерениях более чем двенадцати горожанам, заходившим купить молока, и те разнесли известие по всему городку ещё до шести утра. Клотильде Армента казалось невозможным, чтобы в доме напротив ни о чём не знали. Она думала, что Сантьяго там нет, потому что в спальне не зажигали огня; и всех кого могла, просила предупредить его, если увидят. Она даже отправила монастырскую служительницу, пришедшую за молоком для монахинь, известить отца Амадора. После четырёх, когда в кухне Пласиды Линеро зажёгся свет, Клотильда послала последнее срочное предупреждение Виктории Гусман с нищенкой, приходившей каждый день просить молока Христа ради. Когда раздался гудок епископского парохода, чуть ли не весь городок уже был на ногах и готовился к встрече, и лишь очень немногие, я в том числе, не знали, что близнецы Викарио ждут Сантьяго Назара, чтобы убить; также почти всем были в подробностях известны мотивы братьев.
Не успела Клотильда Армента распродать молоко, как вернулись Викарио с двумя новыми ножами, завёрнутыми в газеты. Один был разделочный со ржавым рубящим лезвием двенадцати дюймов в длину и трёх в ширину, сделанный для Пабло из пилы во время войны, когда не было немецких ножей. Второй нож был короче, широкий и кривой. Судебный следователь зарисовал его на страницах дела, видимо потому, что не мог описать и лишь рискнул указать на сходство ножа с ятаганом. Именно этими, простыми и долго бывшими в употреблении ножами было совершено убийство.
Фаустино Сантос не понимал, что произошло. "Они снова пришли точить ножи, – рассказывал он, – и снова принялись кричать во всеуслышание, что собираются выпустить кишки Сантьяго Назару, и я решил, что они не иначе молока от бешеной коровки насосались, из-за того ещё, что не разглядел ножей и подумал, что это те же самые". На этот раз, однако, Клотильда Армента с порога отметила, что прежней решительности у братьев нет.
В действительности же братья в первый раз разошлись во мнениях. Они не только были куда менее схожи внутренне, чем внешне, но и в решительных ситуациях себя проявляли совершенно противоположным образом. Друзья подметили это ещё с начальной школы. Пабло Викарио был на шесть минут старше брата, обладал более развитым воображением и был решительней, пока не подрос. Педро Викарио мне всегда казался более чувствительным и потому более властным. Двадцати лет они вместе были призваны в армию, но Пабло освободили и оставили кормильцем, так сказать, на семейном фронте. Педро Викарио отслужил одиннадцать месяцев на охране общественного порядка. Армейская дисциплина, усугублённая постоянной смертельной опасностью, закалила его, развив стремление командовать и привычку решать за брата. Вернулся он с солдатской бленнореей, не поддававшейся ни самым суровым методам военной медицины, ни уколам мышьяка, ни промываниям из марганцовки доктора Дионисио Игуарана. Вылечить его удалось лишь в тюрьме. Мы, его друзья, были согласны в том, что Пабло Викарио вскоре впал в странную зависимость от младшего брата, вернувшегося настоящим солдафоном с привычкой задирать перед первым встречным рубаху и демонстрировать шрам от хирургического дренажа на левом боку. Пабло даже ощущал нечто вроде священного трепета перед бленнореей великого человека, которую его брат представлял почётным военным трофеем.
По собственному заявлению Педро Викарио, именно он принял решение убить Сантьяго Назара, и поначалу брат лишь подчинялся ему. Но, оказалось также, что Педро счёл свой долг исполненным, когда мэр разоружил братьев, и тогда уже Пабло принял командование. Никто из них не упоминал об этой нестыковке в заявлениях перед судебным следователем. Но Пабло Викарио несколько раз подтвердил мне, что ему стоило труда подтолкнуть брата к конечному решению. Может это было не так, и тот просто поддался минутной панике, но именно Пабло в одиночку зашёл в свинарник за новыми ножами, пока его брат терпел страшные мучения, стоя под тамариндами и пытаясь по капле выдавить из себя мочу. "Брат никогда не понимал, каково это, – рассказывал мне Педро Викарио во время нашей с ним единственной беседы, – всё равно, что мочиться битым стеклом". Пабло Викарио, вернувшийся с ножами, нашёл его всё ещё обнимающим дерево. "Он обливался холодным потом от боли и пытался сказать, чтобы я шёл один, потому что он не в состоянии никого убивать". Он уселся в одном из деревянных павильонов, поставленных под деревьями для свадебного обеда, и спустил штаны до колен. "Он целых полчаса менял бинт, которым был замотан его член", – рассказывал Пабло Викарио. На самом деле Педро задержался не более чем на десять минут, но сама процедура была такой непонятной и загадочной для Пабло, что тот принял её за очередную уловку брата, призванную протянуть время до рассвета. Так что Пабло сунул ему в руки нож и чуть не силком потащил на поиски поруганной сестриной чести.
"Это неизбежно, – сказал он, – считай, как если бы это уже произошло".
Они вышли из свинарника, держа ножи в руках, преследуемые собачьим лаем, доносившимся из дворов. Начинало светать. Как вспоминал Пабло Викарио, дождя не было. "Наоборот, поднялся ветер с моря, и звёзды были видны ясней ясного". Новость успела к тому времени разнестись так широко, что Гортензия Бауте открыла дверь, как раз когда братья проходили мимо её дома. Она первой заплакала по Сантьяго Назару. "Я подумала, что его уже убили, – рассказывала мне Гортензия, – потому что в свете фонаря ножи показались мне окровавленными".
Одним из немногих домов на этой глухой улочке, чьи обитатели уже проснулись, был дом Пруденсии Котес, невесты Пабло Викарио. Каждый раз, проходя здесь в это время, а особенно по четвергам, по дороге на рынок, братья заходили к ней выпить кофе. Они зашли в патио и поздоровались с матерью Пруденсии, возившейся на кухне. Кофе ещё не был готов.
– Кофе оставим на потом, – сказал Пабло. – Сейчас мы спешим.
– Могу себе представить, детки, – отвечала она. – Дела чести не могут ждать.
Но они всё равно задержались, и тут уж Педро Викарио решил, что Пабло нарочно тянет время. Пока они пили кофе, на кухню во всём блеске юности вошла Пруденсия Котес со свёртком старых газет на растопку. "Я знала, в чём дело, и не только была с ними согласна, но и не вышла бы за Пабло замуж, не поступи он тогда как настоящий мужчина". Прежде чем выйти Пабло взял у неё два газетных листа, чтобы обернуть ножи. Пруденсия Котес осталась в кухне и ждала, пока они не вышли за ворота, и продолжала ждать ещё три года, не колеблясь ни мгновения, пока Пабло Викарио не вышел из тюрьмы и не стал ей мужем на всю жизнь.
– Берегите себя, – сказала она братьям.