Клотильда Армента не без причины заметила, что близнецы имели не такой решительный вид как сначала, и подала им бутылку крепкой настойки, надеясь что спиртное, наконец, свалит их с ног. "В этот день я поняла, – говорила она мне, – как мы, женщины, одиноки в этом мире". Педро попросил у неё бритвенный прибор мужа, и Клотильда принесла ему помазок, мыло, зеркало и бритву с новым лезвием, но Педро побрился разделочным ножом. Клотильде это показалось верхом мужланства. "Он выглядел как головорез из кинофильма", – рассказывала она. Но Педро впоследствии объяснил мне, и это было правдой, что научившись в казарме бриться опасной бритвой, он никогда больше не мог делать этого иначе. Брат его, в свою очередь, побрился обычным способом бритвой, позаимствованной у дона Рохелио. Наконец они молча допили бутылку, очень медленно, в полусонной рассеянности глядя на тёмное окно дома напротив. В это время в лавку, якобы за молоком, заходили клиенты и спрашивали провизии, которой никогда и в лавке-то не бывало, с одной лишь целью – убедиться, что Сантьяго Назара караулят, чтобы убить.
Братья Викарио не увидели бы света в спальне Сантьяго. Он вошёл в дом в 4:20, но света, чтобы дойти до спальни ему зажигать не пришлось, потому что на лестнице всю ночь горел фонарь. Он бросился в темноте на кровать, не раздеваясь, потому что спать оставалось всего час. Так его и застала Виктория Гусман, когда поднялась будить ради встречи епископа. До начала четвёртого мы вместе были у Марии-Алехандрины Сервантес, пока она сама не рассчитала музыкантов и не погасила фонари в патио, чтобы её мулатки могли прилечь одни и поспать. Уже три дня и три ночи они трудились без отдыха, ублажая сначала – тайно – почётных гостей, а потом, уже безо всяких уловок, при открытых дверях – всех, кто недобрал развлечений на свадьбе. Мария-Алехандрина Сервантес, про которую мы говорили, что она если когда и заснёт, то только вечным сном, была самой изящной и нежной женщиной из всех, что я знал в жизни, самой умелой и податливой в постели, но также и самой строгой. Она родилась и выросла в городке, здесь и жила, в доме с дверями нараспашку, множеством комнат, сдававшихся внаём, и огромным патио, увешанным китайскими фонариками с базаров Парамарибо, в котором устраивались танцы. Именно она разлучила с невинностью наше поколение. Она научила нас много большему, чем следовало бы, и кроме прочего тому, что нет места печальней пустой постели. Сантьяго Назар потерял голову с тех пор, как впервые увидел её. Я предупреждал Сантьяго, что при всей его сокольей отваге Мария-Алехандрина – коршун в перьях павы. Он не слышал, оглушённый зовом этой сирены, Марии-Алехандрины. Она стала его наваждением, наставницей в слезах его пятнадцати лет, пока Ибрагим Назар ударами ремня не вытащил сына из её постели и не запер больше чем на год в Дивино Ростро. С тех пор они были связаны прочным взаимным влечением, лишённым тревог и волнений, свойственных любви, и Мария-Алехандрина питала к Сантьяго такое уважение, что ни с кем не шла в постель, когда он был поблизости. В те последние каникулы она выгоняла нас рано утром под тем невероятным предлогом, что устала, но дверь оставляла без засова, чтобы я мог тайно вернуться.
Сантьяго Назар обладал почти волшебным талантом к мистификации, и его любимым развлечением было сводить с ума мулаток, перевоплощая их друг в друга. Он вытряхивал шкафы одних, чтобы нарядить других, так что все начинали чувствовать себя не теми, кем были на самом деле. Как-то раз одна из мулаток увидела подругу, повторявшую её облик так точно, что девушка истерически разрыдалась. "Словно моё отражение вышло из зеркала", – говорила она. Но в ту ночь Мария-Алехандрина Сервантес не позволила Сантьяго в последний раз насладиться его искусством мистификатора; и под предлогом столь легкомысленным, что это неприятное воспоминание мучило её всю жизнь. Так что мы взяли музыкантов и устроили ночной обход с серенадами, продолжив праздник за собственный счёт, пока близнецы Викарио ждали Сантьяго Назара, чтобы убить. Именно Сантьяго почти в четыре утра пришло в голову подняться на холм к дому де Сиуса, чтобы спеть для новобрачных.
Хотя мы пели у них под окнами, запускали шутихи и взрывали петарды в саду, но не заметили никаких признаков жизни внутри кинты. Нам и в голову не пришло, что там никого нет, особенно из-за того, что новый автомобиль стоял у двери всё ещё с поднятым верхом, украшенный восковыми цветами и атласными лентами. Мой брат Луис-Энрике, который тогда играл на гитаре как настоящий профессионал, сымпровизировал в честь новобрачных песню, полную пикантных намёков. До того момента дождя не было: луна стояла посреди неба, воздух был прозрачен, и внизу, у подножия холма – словно на дне бездны – виднелся ручеёк блуждающих кладбищенских огней. С другой стороны можно было различить банановые плантации, синие под луной, печальные болота и мерцающую линию морского горизонта. Сантьяго Назар указал на неверный отсвет в море и сказал, что это грешная душа работоргового корабля, затонувшего с грузом живого товара из Сенегала на траверзе Картахены. Подумать было невозможно, что его совесть была нечиста, хотя тогда он и не знал, что эфемерное супружество Анхелы Викарио окончилось двумя часами раньше. Байардо Сан-Роман привёл её домой к родителям пешком, чтобы шум мотора не разнёс весть о его позоре раньше времени и снова остался один в неосвещённой кинте, свидетельнице счастья де Сиуса.
Когда мы спустились с холма, брат пригласил нас позавтракать жареной рыбой на рынке, но Сантьяго Назар отказался, потому что хотел поспать часок до приезда епископа. Он ушёл вместе с Кристо по берегу реки, замыкавшему границу бедных кварталов старого порта, где уже загорались первые огни, и прежде чем свернуть за угол, махнул нам рукой. Мы видели его в последний раз.
Договорившись встретиться позже в порту, Сантьяго простился с Кристо Бедойей у чёрной двери своего дома. Собаки по привычке залаяли, почуяв его приход, но Сантьяго успокоил их, позвенев в полумраке ключами. Виктория Гусман следила за кофейником на огне, когда Сантьяго прошёл через кухню в глубину дома.
– Красавчик, – позвала она – кофе готов.
Сантьяго отвечал, что выпьет кофе позже и попросил сказать Дивине Флор, чтобы та разбудила его в половине шестого и принесла чистую смену одежды, такую же как на нём. Через мгновение после того как он ушёл спать, Виктория Гусман получила записку от Клотильды Армента, присланную с нищенкой. В половине шестого она исполнила приказ разбудить Сантьяго, но не стала посылать Дивину Флор, а поднялась сама с льняным костюмом, потому что всячески старалась оградить дочь от приставаний молодого хозяина.
Мария-Алехандрина Сервантес не заперла свою дверь на засов. Я простился с братом, прошёл по коридору, где свернувшись среди тюльпанов спали кошки мулаток, и без стука толкнул дверь спальни. Свет не горел, но едва войдя внутрь, я ощутил тёплый запах женщины и увидел в темноте глаза бессонной тигрицы, и позабыл себя и вспомнил, лишь услыхав колокольный звон.
По дороге домой мой брат зашёл купить сигарет в лавку Клотильды Армента. Он столько выпил, что его воспоминания о той встрече всегда были довольно смутными, но так и не забыл убийственного глотка, который предложил ему Пабло Викарио. "Это было как обухом по голове", – говорил брат. Заснувший было Пабло Викарио в испуге очнулся, почуяв его приход, и показал нож:
– Мы хотим убить Сантьяго Назара.
Брат этого не помнил. "Но даже если бы и вспомнил, не поверил бы, – много раз говорил мне он. – Кому, к дьяволу, могло в голову прийти, что эти близнецы кого-нибудь убьют, да тем более ножами для забоя свиней!" Затем его спросили, где Сантьяго Назар, потому что их вдвоём видели вместе, и брат снова не смог припомнить, что именно он ответил. Но Клотильда Армента и братья Викарио так удивились услышанному, что ответ моего брата был внесён в дело. По их словам, мой брат сказал: "Сантьяго Назар мёртв". Затем он передал епископское благословение, оступился в дверях и, спотыкаясь, вышел. Посреди площади он пересёкся с отцом Амадором. Тот направлялся в порт в полном облачении в сопровождении служки, звонившего в колокольчик и нескольких помощником с алтарём для полевой мессы, которую должен был отслужить епископ. Когда они проходили мимо лавки, братья Викарио перекрестились.
Клотильда Армента рассказывала мне, что последняя надежда у неё исчезла, когда приходской священник прошёл прямо перед её домом. "Я подумала, что он не получил моего сообщения", – говорила она. Однако отец Амадор признался мне много лет спустя, удалившись от мира в сумрачный приют для престарелых в Калафелле, что на самом деле он успел получить записку Клотильды Армента, и другие, более срочные, пока готовился идти в порт. "По правде говоря, я не знал, что делать, – сказал мне он. – сперва я подумал, что это дело гражданских властей, а не моё, но потом решил походя сказать что-нибудь Пласиде Линеро". Однако он успел начисто позабыть об этом деле, когда проходил через площадь. "Вы должны понять, – говорил мне он. – В тот злосчастный день должен был приехать епископ". Когда убийство свершилось, он впал в такое отчаяние и так разгневался на себя самого, что ему не пришло в голову ничего другого, как приказать бить в набат.