- Найдутся, - буркнул Архилох, отворачиваясь.
- Тоже верно, - улыбнулся кормщик. - Найдутся, - он неслышно вытащил из-за пояса нож, всадил его моряку в спину. Архилох, не вскрикнув, упал на грязные доски. Кормщик быстро нагнулся, вытер нож о его плащ, потом покрепче ухватился, подтащил убитого к борту, перебросил.
- Вот так… - пробормотал он, отдышавшись. - Вот так.
Его взгляд упал на кувшин Архилоха. Кормщик поднял кувшин, допил вино, швырнул кувшин за борт.
- Поднять парус.
По палубе забегали матросы. Парус захлопал по ветру, потом натянулся, туго выгнулся. Весла разом ударили по темным волнам.
Архилох лежал на отмели. Набежавшая волна перевернула его лицом вверх. Рыжие волосы слегка шевелились. Глаза, когда-то синие, были теперь свинцово-серыми, и в них отражалось свинцово-серое небо. На землистом лице застыла то ли улыбка, то ли гримаса боли.
У горизонта небо светлело, и оттуда начинался новый день.
Влага была голубой, податливой и мягкой. Она плавно набегала медленными волнами, постепенно разрасталась, заполняла собой пространство. Под первым ее слоем угадывались темно-синие и темно-зеленые прожилки, неуловимо менявшие очертания. Зыбкие, подрагивающие блики, то сбегаясь, то разбегаясь, исчезали и вновь появлялись, и снова тонули в глубине. Эти блики-искры рождены были самой влагой, ее таинственными глубинами, которые пульсировали и бились, с каждым биением расталкивая, растягивая упругую оболочку. Оболочка росла - вверх, вниз, в стороны, - и биение усиливалось, становилось все более ощутимым.
Савмак оттолкнулся разбитыми больными ногами, широко взмахнул саднящими после цепей руками. Острая боль вонзилась в него - словно два вращающихся веретена - и погасла. И он поплыл - в многоцветной студенистой массе.
Его мягко несло к черноте - острову посреди скользкого упругого моря.
И тогда он увидел, что это не остров, а частица Тьмы, жадно раскрытый рот, готовый вот-вот поглотить его, - вокруг завивались застывшим беззвучным водоворотом липкие волны. Его руки словно склеились, не желая слушаться, не желая двигаться так, как нужно было, он ощутил на них новые цепи. Он рванулся, он попытался вырваться, напрягая мускулы. Он задыхался в тяжелых волнах, и его несло во Тьму.
Он напрягся, сжался в комок, резко выпрямился, он бился как рыба, попавшая в сеть, - и странное дело! - он чувствовал, как тело постепенно становилось послушным.
И влага дрогнула. Она отпустила его. Она отступила, сжалась, уменьшилась и вернула то, что поглотила, - его, стены, потолок, пол.
И наконец она уменьшилась настолько, что вернулась туда, где была с самого начала, - на бледное лицо Митридата, царя понтийского, под черные прямые брови. И лишь зрачки - эти островки тьмы посреди круглых озер - по-прежнему остались отверстиями, за которыми пряталось Ничто.
Савмак глубоко вдохнул воздух, пропитанный приторным ароматом душистого масла. Его тело, покрытое липким потом, вздрагивало каждой частичкой - но не от страха. Он медленно вытер покрытые испариной руки о лохмотья и встал посвободнее. Посмотрел в лицо Митридату.
Красные, чересчур красные губы. Они разжались. Глуховатый голос произнес:
- Ты можешь сесть.
Что-то подобное эху отозвалось в мозгу Савмака. Он почувствовал, что ему вновь трудно двигаться. Он перевел взгляд на руки - с них только что сняли цепи, и запястья, словно черно-красными змеями, были схвачены кровоподтеками.
Митридат повторил:
- Ты можешь сесть. Сегодня ты умрешь. Но не сейчас, потому что день еще не прошел. Подойди и садись. Вот на эту скамью, рядом со мной. Садись, - и губы вновь сомкнулись.
Савмак подошел к скамье. Опустил на нее свое тяжелое тело.
Глаза Митридата смотрели в сторону.
Второй сон Савмака
как саднят ноги разбитые сбитые ноги словно прошел человек бесконечное множество стадий как бесконечна дорога и нет остановки и надо идти все быстрее быстрее идти и идти не идти но бежать по равнине засыпанной пеплом остывшим давно и холодным как вечность и нет остановки и надо бежать все быстрее по черному пеплу а сверху - о боги! - а сверху так давит огромное дымное небо лишенное света лишенное цвета куда же спешит человек у которого ноги разбиты бесчисленным множеством стадий куда? по равнине усыпанной пеплом- куда? неужели вот к этим огромным и ржавым воротам распахнутым настежь? но за воротами та же равнина усыпана пеплом КУДА ЖЕ СПЕШИТ ЧЕЛОВЕК? НЕУЖЕЛИ К ВОРОТАМ ЗАЧЕМ? но вопрос повисает и есть лишь равнина покрытая пеплом ворота огромные настежь распахнутые человек он бежит но зачем за воротами то же лишь пепел сыпучий и черный и ветер несет пепел и пепел летит в глаза засыпает глаза глаза… ГЛАЗА…
Руки Митридата мало походили на руки царя. Широкая ладонь, короткие толстые пальцы. Разве что цветом кожи: не серо-зеленой, как у землепашца, - белой, холодной, чуть отливающей голубизной.
И перстни - золото, камни, блеск, тяжелые перстни. Они словно придавливали руки к полированной крышке небольшого столика. И ножки столика, казалось, изогнулись под этой тяжестью.
На руках Митридата - браслеты, словно золотые змейки. На руках Савмака - эти змейки черно-красные.
Двое сидели рядом, и лица их были спокойны. Оба молоды, сильны, красивы.
Сколько времени длилось молчание? Может быть, миг. Может быть, год. Молчание длилось столько, сколько необходимо, чтобы понять друг друга. А кто скажет, сколько на это понадобится времени?
- Наверное, ты думаешь, - лицо Митридата бесстрастно, как и его голос, - тебя так долго держали в яме, чтобы помучить, - Митридат слегка качнул головой. - Это не так. Я просто забыл о тебе. Просто-напросто забыл. Но об этом будешь знать только ты… - Митридат помолчал. - А сегодня я вспомнил о тебе. Не знаю, почему. Но вспомнил. И велел привести. Теперь…
Он снова сказал:
- Ты сегодня умрешь… Я хотел поговорить с тобой. Я хотел спросить тебя: "Зачем? Зачем тебе нужно бьло все это?"
Савмак молчал. Митридат некоторое время смотрел на него, потом улыбнулся.
И сухие губы Савмака тоже дрогнули.
- Но я увидел тебя, - по-прежнему бесстрастно сказал Митридат. - И теперь у меня нет желания спрашивать тебя: "Зачем?"
Савмак опустил голову и начал методично массировать затекшие руки.
Митридат сказал в третий раз:
- Сегодня ты умрешь. Сегодня, но не сейчас. Сейчас мы с тобой выпьем вина, как добрые друзья. И я уже налил вина, тебе и мне, добрым друзьям. Вино уже в кубках - и он небрежно указал на два кубка, стоящие на столике.
Один был из золота. Словно сплетен из золотых, причудливо изогнутых деревьев, среди которых бежала, в ужасе закрыв лицо руками, нимфа Сиринга, а за ней гнался уродливый козлоногий Пан.
Второй кубок был из дерева, без всяких украшений, выдолблен из древесины тиса.
В обоих кубках - неподвижное темное зеркало, вино.
- Вот, - сказал Митридат. Он поднял золотой кубок. - Пей.
Эти дни, непохожие друг на друга, вдруг утратили извечный ритм. Они то проскакивали, смазывая, слизывая языком из памяти все события, то замедляли свой бег, становились сонными, засыпающими. Они превращались в подобие застоявшегося пруда, затхлого, мертвенно-зеленого, и такой же оттенок придавали мыслям.
Внешне Диофант, казалось, совсем не изменился. Он был, как и прежде, ловок, силен, с крепкой фигурой и упругой походкой. Его руки не утратили ни умения, ни прежней силы, он с удовольствием убедился в этом на состязании херсонесских атлетов. Ему казалось, что он живет привычной, размеренной, ритмичной жизнью, как всегда. Ест, как прежде, спит, как прежде. И только безумное, словно взбесившееся, время - то упругое, скачущее, то тягучее, почти останавливающееся.
Диофант собирал войско. Он знал, что это необходимо сделать как можно быстрее, что до тех пор, пока в Пантикапее сидит наглый щенок с отвратительным скифским именем Савмак, - все, что он делал в Тавриде, все, ради чего он терпел лишения и беды двух войн, - все будет ненужным.
Но Диофант, крепкий, красивый мужчина, стал стариком. Та оболочка, что прежде была всего лишь внешним соответствием внутренней сущности, теперь в любой момент могла лопнуть, потому что внутри была пустота.
Из последних сил стараясь сохранить хотя бы иллюзию прежнего, Диофант находил оправдания своей медлительности и неуверенности. Ему удалось убедить всех в том, что поход на Боспор требует долгой и тщательной подготовки. Ему даже удалось убедить самого себя в том же. Он проводил смотры воинов, обсуждал планы похода. На миг возвращалась былая уверенность. Но потом вновь накатывало оцепенение.
Так продолжалось около полугода. Окончилась весна. Стремительно пролетело жаркое сухое лето.
Иллюзия, которую Диофант бессознательно поддерживал в остальных и за которую судорожно цеплялся сам, становилась все более зыбкой. Давно уже были готовы воины, вооружение, припасы, корабли, а Диофант медлил. И сам не понимал, почему.
Он никогда не был трусом - и стал трусом. Он не знал этого - и узнал это.
Однажды, в самом конце жаркого лета, душной ночью, ему приснился странный сон.