АРТИСТ
Личный состав нашего училища, как и весь советский народ, отмечает годовщину Великой Октябрьской социалистической революции новыми успехами. Замечательными трудовыми подарками встречают всенародный праздник рабочие и колхозники, деятели науки и техники нашей необъятной родины. Куда ни глянь - всюду предпраздничное оживление.
Общие думы, волнующие нас в эти дни, хорошо выразил бывший старшина, а теперь повар училища Степан Иванович.
- Закипели у нас дела! - сказал он. - Набирает наша отчизна силу не по дням, а по часам, подымается, как сказочный богатырь, выше леса и облака, и не завидую я тому, кто встанет ей поперек пути.
Степан Иванович задумался. Мы замолкли. Видимо, он что-то припоминал и собирался приступить к рассказу.
- Вот, значит, завтра будем отмечать сорок лет нашей советской власти… - начал он. - Сорок лет! Сорок, значит, раз я праздновал, ребята, годовщину нашей революции, сорок раз подымал за нее чарку. И где только она не заставала меня! В войну, например, в сорок четвертом году - в Латвии… Сидели мы тогда в какой-то брошенной даче с разноцветными стеклами, на полу сидели и я, и Жилкин, и Хлебников, и майор Алексеенко и провозглашали здравицы за нашу революцию, за наш могучий народ.
К тому времени мы освободили от фашистской нечисти Бухарест, Белград, Софию, и заря победы уже занималась над залитым кровью миром. Видно было: скоро матери наши и жены перестанут пугаться почтальонов… Но особо ясно я почуял, что подходит пора переобуваться в гражданские штиблеты, когда меня вызвали в штаб и приказали оборудовать в расположении батальона сцену. Сперва я не разобрался - какую сцену? Мне пояснили: обыкновенную сцену для артистов, с занавесками и суфлерской будкой.
Вот тут я по-настоящему понял, что войне подходит конец.
А стояли мы тогда недалеко от города Риги и готовились делать мост через Двину.
Немец, когда его попросили из Риги, сильно разобиделся. Перед тем как бежать, бил и крушил все, что под руку попадало, все без разбору: и женщин с ребятишками убивал, и старые церкви рушил, и дома, и железнодорожный мост взорвал, и понтонный изуродовал. А уцелевшие от разбоя стены оклеил плакатами, на которых наш русский солдат - я, значит, к примеру, или вот ты - был нарисован с волчьими клыками во рту.
Плакаты плакатами, а когда мы вошли в Ригу в октябре сорок четвертого года, жители выбегали встречать нас с букетами, и, как сейчас помню, одна женщина сорвала у Жилкина с головы пилотку и поцеловала на ней красную звездочку.
Ну, ладно. Наш батальон стоял километрах в пятидесяти от Риги, в дачной местности, и рубил ряжи для моста. И вот накануне Октябрьской годовщины прошел слух, что к нам едут артисты. Не какие-нибудь там кувыркатели, а правдашные, из самой Москвы, которые представляют по научной системе Станиславского. И мне было приказано снять с ряжей отделение плотников и оборудовать для артистов сцену.
Сделали мы сцену.
В канун праздника возвращался я в расположение части с работы пораньше, чтобы принять артистов, за которыми на станцию была послана машина, и накормить их как следует, чтобы охотней играли. А уже осень. Дождик моросит, долгий, холодный. Мокро кругом, грязно. "Пойду, думаю, по насыпи: все посуше".
Шагаю по шпалам - гляжу, впереди маячит гражданский. Идет и на ходу глядит в какую-то бумагу. Поглядит-поглядит - остановится. Плечами пожмет. Потом снова уткнется в бумажку и топает дальше.
А нам недавно замполит хорошо рассказывал про бдительность, и я был под впечатлением его рассказа. Надо быть начеку, предупреждал замполит; враг чует неминучую гибель и по этой причине пускается на любую авантюру, засылает диверсантов, применяет самые низкие и подлые приемы борьбы… Вот эти слова мне и вспомнились, когда я увидел гражданского человека на полосе отчуждения. "Чего, думаю, он тут бродит с бумажкой?" Догоняю. Человек крупный, солидный, в меховой шапке и в фетровых галошах с застежками.
- Вы чего тут, гражданин? - спрашиваю.
- Так, - говорит. И поспешно сует бумагу в карман. И вдруг вижу: на глазах меняется человек. Подпирает верхнюю губу нижней, сутулится, глядит этаким Иванушкой-дурачком. Я, конечно, отступил шага на два, смотрю, что будет. А он продувает ноздри, управляясь с этим делом двумя пальцами, и выглядывает на меня вполглаза. Короче говоря - строит из себя дремучего мужика. А у самого, между прочим, на пальце перстень блестит.
Гляжу я на перстень и спрашиваю:
- Почему вы здесь оказались, на насыпи железной дороги?
- А потому, говорит, что у тебя не спросил, где мне находиться.
Ну, я, конечно, без лишних слов, потребовал у него документы. А он все чудаком прикидывается. Глазами хлопает, ровно не понимает.
- Давайте, говорю, документы. Не доводите до греха.
Вздыхает: "Авось не затужу". Ну мужик мужиком…
А шапка, между прочим, меховая и галоши с застежками.
- Вы чей, спрашиваю, будете?
- Сам себе родня, - говорит. - Да вдруг как засмеется… Прямо-таки раскололся весь. И снова возвращается к своему первоначальному солидному виду и вытаскивает тонкий носовой платок. - Что, - говорит, - доказательный документ я тебе предъявил?
- Не понимаю вашего смеха… Прошу следовать за мной…
- "Человека с ружьем" смотрел? Пьесу такую? Нет? - Он лезет во внутренний карман и достает командировку. - Ну тогда на, раз тебе бумажка говорит больше таланта…
Из вас, конечно, ни один не догадался, кто это был. А был это заслуженный артист, который направлялся в нашу часть на концерт и разыграл со мной сцену из пьесы.
Мне неловко все-таки стало.
- Чего пешком? - спрашиваю. - Машина не пришла?
- Машина пришла, солдат. Друзья поехали. А я решил пройтись… С этими местами у меня связаны воспоминания золотой юности…
Тут я снова засомневался.
- А что это у вас за бумага в кармане?
- Сам толком не пойму, солдат, что это такое. - Он достает бумагу и протягивает мне. Гляжу - листовка. А в ней напечатано: "Товарищи бойцы и политработники!.. Наши успехи несомненны, они множатся день ото дня… Кровопролитные бои идут уже на территории врага… Но борьба еще не закончена… Настоящая борьба только начинается… Враг коварен и опасен… Он располагает неисчислимыми силами… У него тысячи танков и самолетов… Он готовит секретное оружие огромной разрушительной силы… Вперед - к новым победам!.." Много было написано вроде этого. Внизу подпись: "Военный совет фронта", а еще ниже: "Прочти и передай товарищу".
- Где вы ее нашли? - спрашиваю.
- Да там… в кусточках… Там их много разбросано… Что вы на это скажете?
- Фальшивка. - Я кинул листовку и утер руки. - Разве не видите - фриц писал.
- Что вы говорите!
- Ясно… Чует свою гибель. Вот и придумывает подлые приемы, зараза.
Артист долго разглядывал листовку и с лица и с изнанки. Потом покачал головой и сказал:
- Какие они все-таки слепцы! Это же поразительно, до какой степени не понимают они нашей души, не понимают природы человека, прожившего двадцать семь лет при Советской власти… Неужели они тешились надеждой, что эта бумажонка вызовет панику, отчаяние… Прямо удивительно!..
- На свою мерку меряет нашу природу, - сказал я.
Артист взглянул на меня и проговорил:
- А ты навел меня на важную мысль, солдат…
А что это была за мысль, я так и не узнал, потому что мы дошли до части и артиста перехватили его товарищи.
Вечером состоялся концерт.
На сцену артист вышел с налепленной бородой, в обмотках и с винтовкой, взятой взаймы у Жилкина - я ее сразу признал по ремню. Бороду он наклеил, а перстень снять позабыл - так и блестел у него на пальце камень до самого конца представления. Вот, значит, выходит он на сцену, а другой артист - видно, часовой на посту - подозрительно глядит на него, как давеча я на насыпи.
- Почему тут находишься? - спрашивает часовой.
- Потому что у тебя не спросился, где мне находиться, - отвечает артист и продувает ноздри при помощи двух пальцев.
- Плохо сделал.
- Авось не потужу… - Вдруг артист остановился, поглядел в темный зал и выкликнул:
- Старшина с усами здесь?
Я ответил, что здесь.
- Подожди, Жора, - сказал артист своему напарнику - часовому, который все порывался действовать по пьесе. - Подожди. Сейчас я попытаюсь сыграть Шадрина иначе, по-новому. Но прежде я хочу поблагодарить старшину, который помог мне глубже понять образ русского солдата. Подумайте только: стоило этому старшине углом глаза, буквально углом глаза взглянуть на листовку, как он тут же определил: листовка не наша, а подброшенная врагом фальшивка. Я долго думал об этом факте замечательной прозорливости. В чем тут дело? А дело в том, друзья, что старшина, как и Шадрин, идет главной дорогой истории. Вот почему он безошибочно распознает ложь, вот почему без колебаний выполняет труднейшие боевые задачи…
И поскольку сейчас мы празднуем годовщину Великой революции, я расскажу вам про 1917 год. Тогда я еще не был артистом. Тогда я был мальчишкой-слесарем и служил недалеко отсюда, в Двинске, в паровозном депо. И вот осенью семнадцатого года, когда так же вот, как сейчас, моросил дождик, меня поманил мастер, дядя Федя, и велел идти на станцию. "Ходят слухи, - сказал он, - что по приказу Керенского броневой батальон хотят направить в Петроград, чтобы стрелять в питерских пролетариев. Если будут грузиться броневики, сообщи сразу". Дядя Федя был большевик. Мы все уважали его. Я вышел на станцию и мок под дождем весь вечер и всю ночь.
Рано утром, смотрю, бегут рабочие. Дядя Федя бежит с винтовкой… "Обхитрили! - кричит, - обошли, сукины дети!"